— О том, что произошло, когда вы самовольно покинули повозку, — он не отрывал от меня своих небесно-голубых (на солнце они казались практически бесцветными).

— Ах, об этом, — он имеет в виду вибрационную волну и призрак ветра.

— Да, это! – его голос с каждым словом наполнялся оттенком стали.

— Не знаю, как описать…

— Как есть, так и опишите, — глаза неотрывно смотрят на меня, голос настойчиво подталкивает к рассказу, а тело воина напряжено, как струна на гитаре, готовая в любой (при сильном нажатии пальцев) момент порваться.

И я рассказала о ночном приключении. В красках, не упуская ничего, что мне показалось, что я представляла наше с ним общение в голове, и о том, как разозлившись отогнала от себя. С каждым моим словом напряжение в его теле росло, он будто рос в габаритах (итак огромных), глаза сузились до щёлочек, жевалки играли на челюсти, жилка нервно пульсировала на лбу. И с каждым его изменением моя душа и храбрость сжимались, к окончанию моего повествования эта парочка (душа и храбрость, имею в виду) сжались до размера атома, и в панике искали самые укромные и незаметные места в моём теле. Я же, лишившись своих союзников (опять же души и храбрости) стояла, как вкопанная, ни двинуться, ни дыхнуть, ни заплакать… стояла, смотрела в холодные глаза пятидесятника, ожидая его приговора и возможного наказания. А какое наказание они здесь применяют? Дыбы? Сечение кнутом? Пылающий банный веник, как при Иване IV? Воображение разгулялось не на шутку! От этого мне стало плохо, небо упало на макушку и давило своей мощью. Меня закружило, замутило и чуть не тошнило. Но надо держать себя в узде! Виновата! Значит прими наказание с достоинством! Не молить, не рыдать!