— Белогорец, говоришь? — задумчиво проговорила Лаоэй. — Может быть, он вовсе и не собирается жениться. Так что еще рано бежать из дома. В девы Шу-эна Всесветлого по такому поводу не уходят.
— А как же? Я думала, что те, кто не хочет выходить замуж, уходит в девы Шу-эна. Или по обету родителей.
— Видишь ли, Раогай — конечно, и то, и это случается, но, как бы тебе объяснить получше, — это не все. По-разному можно надеть покрывало девы Всесветлого. И можно остаться ни с чем. Без детей и без радости. А можно — в одиночестве научиться стоять перед Богом… — Перед Шу-эном Всесветлым?- Кто-то пытается стать перед ним, кто-то понимает, что это невозможно, и поступает иначе. Есть и те, кто молится Сотворившему мир. — Великому Уснувшему?!-  Да, так называют Творца… Но  он не уснул навек… да он никогда и не засыпал, это душа людская спит, вот им и кажется, что он отступил от сотворенного им мира. Вот они и ищут, кого поближе — сияющего Шу-эна, который провожает души за горизонт в своей лодке, но никогда не выводит их оттуда, цветущего и увядающего каждый год Фериана — непостоянного, как наша весна, облакоходца Уурта, требующего, чтобы в его жилы на солнцестояние вливали  человеческую и конскую кровь… Но это все — не он, не он, в видении которого забывает себя сердце…-Ты говоришь странно. Разве сюда идут не за мудростью?- Мудрость, дитя — это не исписанные и зачитанные свитки, не чудеса, не жертвы. Мудрость — это то, что Сотворивший мир умалил себя. Лаоэй смолкла. Ее взгляд упал на конскую сбрую у притолоки.- Он, в расселины сошедший,Жеребят своих нашел, — проговорила она.- Матушка! Я  никогда не читала и не слышала о таких вещах! И ты мне никогда не говорила об этом так прямо! — Ты сильная и смелая девочка. Тебе можно говорит о таких вещах. Я уже стара, учениц у меня нет. А ты, быть может, запомнишь — и потом, если Великий Табунщик даст, — поймешь. — Как может Сотворивший мир… —  Раогай с ужасом вдруг поняла, что они уже  много раз упомянули почти запретное имя Великого Уснувшего, и поспешно вскинула руку ладонью к небу, но с удивлением и страхом увидела, что Лаоэй не повторила ее жест. — Как Великий Уснувший может думать о прахе? О человеке? Семьдесят — восемьдесят лет — и человек становится ничем. Так учат все мудрецы. Да это и правда.