-Ну… возможно, мы смогли бы тебе помочь. Но об этом потом. Выздоровей сначала! – она улыбнулась, но так, что Мэри стало не по себе. Хотя, возможно, ее нервы, ее болезненное состояние сыграли с ней такую шутку.

…Господи, вот оно, наконец, это небо!.. Мэри медленно, очень медленно подошла к окну, едва ступая босыми ступнями по теплому коврику ее комнаты. Оперлась руками о подоконник. О, эти типично английские окна! Деревянная решетка с квадратиками стекол, рама, которую надо поднимать и опускать, а за ней… Ее небо! В тучах, лилово-серых, но почему-то не мрачных, а точно, таящих в себе нечто зовущее, обещающее что-то таинственное и прекрасное. Небо, к которому поднимешь глаза и чувствуешь, что летишь к нему, что бы сердце замерло, зашлось, что все позади, внизу, все, что убивало, тяготило, отравляло… И оно, это небо – одно на двоих. Если Ричард жив, если помнит о ней, он тоже смотрит в это небо и думает о ней. Они смотрят в одно небо, в одни и те же облака, а это – все равно, что дотянуться рукой до руки, все равно, что поглядеть в одно зеркало и увидеть глаза друг друга… Мэри утерла скатившуюся слезу и… улыбнулась. Пора убить эти слезы! Ведь если Ричард жив, а он жив, она это чувствует и знает, если он по-прежнему любит ее и ждет, он ее услышит, он увидит ее улыбку и поймет, что все хорошо, что она найдет его, где бы он ни был… Родненький мой! Бедное, великое мое счастье… И она все глядела и глядела в облака, кому угодно показавшимися бы мрачными. Любой другой вздохнул бы и отвернулся от этого, готового разразиться дождем неба. Но она снова плакала, но уже не от горя. Тоска, глухая, все эти дни не оставлявшая ее тоска, таяла и уходила вместе с этими слезами, истекала из ее души.