И вдруг они встретились, словно в дешевом кино, столкнулись лбами в районе Белорусского вокзала, в мглистой и узкой гортани Тверского путепровода, заполненного гнилой человечьей кашей. Она спешила к метро, а он опаздывал на работу, но они остановились, застыли на месте, смущенные столкновением, оглушенные грохотом машин, обгладываемые подземельной сыростью, толкаемые бегущими мимо людьми. Они сразу узнали друг друга. Он отметил, что она почти не изменилась, хотя прошло больше десяти лет, такая же красивая, стройная, не превратилась в рыхлую тень, не осыпалась отцветшими лепестками, как большинство её сверстниц. Только небольшие морщинки, похожие на царапины, оставленные на дереве перочинным ножом, проявились в уголках больших карих глаз, отливавших, как и тогда, огненной рыжиной, похожих на два спящих пожара. И еще изменился взгляд, — вместо вздорного детского блеска в нем сияла теперь какая-то библейская обреченность и глубокий выстраданный покой, как у человека, перешедшего вброд кипящую реку непроизносимого ада.

Она оставила ему свой номер телефона, и в тот же вечер он позвонил ей.

Так Надя ворвалась в его регламентированную скукой жизнь, которую он давно уже планировал оборвать. Она растерзала его шорохом шелка и шепотом горячей кожи, утопила в лихорадочных поцелуях, в дремотном аромате сандала и апельсина, что исходил от её тела, отдаваясь ему дико, бесстыдно, с фатальной изощренностью, будто желая восполнить всю цинготную пустоту тех лет, что они провели друг без друга. Его заполнили чувства, похожие на призрак полуистлевших детских видений, на отголосок давно забытых пубертатных снов, от которых внутри просыпалось трепетное покалывание, как щекотка первых желаний, что доводила когда-то до изнеможения, как чистый спирт подлинного восторга, не разбавленного еще мертвой водой взросления.