Конечно, Надя казалась ему несколько чудаковатой: она тратила деньги на книги, коллекционировала остановившиеся механические часы, сломанные кофемолки и пустые рамки для фотографий; иногда говорила невпопад странные вещи, похожие на заклинания или бред умалишенного. Но он принимал все её причуды, не противился им. Надя словно нарушила для него ткань реальности, сотворив уютную потустороннюю нору, в которой он пропадал самозабвенно, теряя счет времени, не тяготясь воспоминаниями, не думая о грядущем.

— Мы как камешки, что Господь выронил из своей ладони. — Шептала Надя, глядя на него своим мудрым и страшным взглядом. — Раскатились, кто куда, и всё катимся, хотим снова воссоединиться, но стоит нам только встретиться на пути, как мы отталкиваемся друг от друга и снова катимся прочь. Но те ошибки, те глупые и жуткие штуки, что мы совершали, пока пытались сплести клубки своих судеб, они станут нам приговором? Или всё-таки нет?

Они ходили в кино, пили вермут на балконе, занимались любовью и после обоюдного оргазма лежали, голые, вспотевшие, в сумраке летней полночи, и маленькая её квартирка в Котельниках, где они встречались, стала казаться совсем тесной, не способной вместить их страсть. Он разглядывал её в мерцающем свете молодого месяца, смотрел на темную шаль волос, разметавшихся вокруг головы, подобно черному нимбу; на изгиб лица, в утомлении отвернувшегося в темноту; на манящую мягкость её плеч и груди. Смотрел, как лунный свет обвивает фаланги её пальцев сверкающими кольцами, скользит, словно осторожный любовник, по отвердевшим бусинам возбужденных сосков и ниже, к влажному покатому лону. И поймал себя на мысли, что скука, сосавшая его душу, не так всевластна, по крайней мере, не настолько, чтобы лезть в петлю или резать горло.