Это была их последняя встреча. Ровно месяц назад, в середине августа, Илья Сергеевич умер. Виталий Николаевич присутствовал на отпевании и при погребении; целовал белый холодный лоб, ощущал исходивший от трупа едва заметный запах аммиака и мёда; кидал щедрые горсти земли в могилу. От летнего зноя черная земля плавилась на крышке черного гроба, превращалась в черные слезы. Виталий Николаевич обливался потом, задыхаясь в черной тесноте траурного костюма. Август задушил небывалой жарой. И сам август был черный, как незрячая кротовья зеница. Всё исчезло в той черноте.

Тогда же, в августе, Надя ушла от него.

Его Наденька…

Когда-то – одна из его давних мимолетных возлюбленных. В студенческие времена их было столько, что он уже не помнил всех. Ничего серьезного, как всегда. Это был уже закат той беззаботной поры, он завершал обучение, готовился к защите диплома, а она, кажется, закончила второй курс. Они познакомились где-то в лабиринтах институтского корпуса, он слегка прикусывал нижнюю губу и поднимал брови, театральным голосом проговаривая какую-то извечную чушь, чувствуя себя мастером соблазнения, а она смотрела так робко, и тихо смеялась, почти без звука, как околдованное морское существо, пойманное на золотой крючок его похоти. Потом было короткое лето, дача в Малаховке, низко нависшие сосны, крепкое домашнее вино, вкус забродивших ягод малины во рту, страстные и требовательные объятия на берегу озера, густая трава и одинокие полевые цветы, беспощадно измятые их сливающимися телами. В конце лета он уехал в Казань, планировал только на два месяца, но в итоге остался там почти на два года, успел зачем-то жениться, развестись, обзавестись долгами, сменив десяток работ и съемных квартир. Надя осталась в Москве, они больше не виделись. Поначалу они писали друг другу письма, бумажные, длинные, глупые письма, в которых он рассыпался в лживых признаниях о вечной любви, а она исходила берложной бабьей печалью, монотонными ущербными нежностями. Понемногу их переписка угасла. Он старался писать ей как можно реже, тяготясь этим затянувшимся романом, и она, видимо, осознав, что это финал, перестала отвечать ему. Больше не было никаких конвертов, и он очень скоро забыл о Наде. Она изредка всплывала в памяти Виталия Николаевича, лишь как смутный образ сломанной им целки, что-то лишенное четких форм, болезненное, наивное и бессмысленное, как оторванное собачье ухо.