В этот момент Виталий Николаевич понял, не на уровне разума, а каким-то глубинным невыразимым пониманием, что свет этот, принесенный мертвым мальчиком, оплетавший его, струящийся золотыми волнами вдоль онемевшего тела, обжигающий глаза пожаром пророчества, — есть его собственный свет, но существовал он как будто отдельно, не принадлежа ему. Он захотел объять его руками, вдохнуть, слиться с ним, но свет каким-то немыслимым образом не давался ему, ускользал, хотя был видим, горел вокруг, мерцал так близко. Виталий Николаевич пытался поймать его, хватал губами и пальцами, жадно, словно ему не хватало воздуха. Но там, где он касался его, оставалась лишь ночь, сырая и черная, ночь, сотканная из невежества человеческого, из нитей позора и лживого бисера, созданная из вязкой зловонной грязи, ночь, которую он прошел из конца в конец, та непроницаемая ночь, что он прожил. И тогда обессиленный Виталий Николаевич заплакал. Это было похоже на чувство детской обиды, словно отобрали и сломали любимую игрушку, но безысходность и сожаление, неведомые ребенку, примешивались к этому чувству. Сотрясаясь, он не мог остановить рыдания, а налитое болью сердце всё росло, резалось о кости, стенало.

Мертвый мальчик прильнул к нему, стал покрывать поцелуями его лоб и мокрые от слёз щеки.

Давно промчалась первая утренняя электричка, прогорел рассвет, прошли столетия, старые часы лопнули, разбросав по миру свои пружины, железные ресницы, спиральные кишочки; женские груди вскармливали младенцев, слепцы хоронили своих покойников, на  простынях высыхали пятна проклятий, знаки мистических брачных союзов; ракеты разрушали города, блудницы из подземельных гаремов прижигали себе соски раскаленным пятикнижием, омывали грязные лона свои соком прощения; тираны седлали глупый вьючный народ, луна покрывалась морщинами, и стальные пальцы космических станций вырывали кадык у неба, освобождая место для новой луны; изумрудные цапли плясали на головах опрокинутых фарисеев, на тусклых плевках растоптанных стягов, сестры милосердия сжигали себя заживо в полуночных трамваях, где не было больше имен, а смазанные лица были лишь копией с фотоснимков; генеральские жены и дочери патриархов несли венки, сплетенные из человеческих жил, как жуткую неподъемную тушу выпотрошенного века сего, к подножию трона, где восседал сам крысиный король; плодоносные ветви кровавых деревьев склонялись над расшифровкой шумерских таблиц, а пустоту черепных шкатулок заполняли роящиеся, склизкие мухи; горбатые химеры уносились прочь, как отмененные светила, как разорвавшиеся пальцы, как междометия, по ту сторону любых стен и зеркал; среди коротких разлук и запретных слов горели гербарии, хрупкие пророки вечной осени, и опавшая листва пела осанну; в мареве ртутных облаков боги покидали свои гнезда, и над ними плыли невообразимо огромные корабли, что уходили к вратам дня и ночи, по палубам лилось густое вино, кровь тысяч китов, ожившие слезы пурпурных дельфинов; башни мировых столиц стонали и трещали, терлись о горячий песок, погружаясь в голодные бреши похотливых пустынь, пускали слюну, дрожали всё сильнее и ритмичнее, кончали в первозданную тьму чистой прозрачной кровью; и плыли над бездной всё новые и новые корабли, а Виталий Николаевич всё так же сидел на камне перед железной дорогой и рыдал, опаленный недосягаемым светом, а мертвый мальчик всё целовал и целовал его бесконечно.