Больше откладывать Виталий Николаевич не видел смысла. Промедление еще на сутки, месяц, год казалось ему трусливым соглашательством с бытием, предательским поиском какой-то ложной надежды, ускользающего смысла и источников счастья, которых, как он был убежден, эта жизнь не имеет в принципе. Так близка была соблазняющая нагота смерти, по-женски настойчивое её дыхание, что требовало отдаться полностью, без возврата, и по телу пробегали уже сладостные спазмы в предвкушении этих окончательных, запредельных ласк, за порогом которых не было больше никакой скуки. Ничего не было. И в это Ничего он тянул свои пальцы, пытался заглянуть нетерпеливым взором. Тем более, что день, уже догоревший и превратившийся в черную непроницаемую золу наступившей ночи, был прекрасен, был именно таким, как он хотел, как представлял в своей голове множество раз. Всё совпало: и тишина души, и готовность сжечь, наконец, этот тяжкий венец вселенской скуки, сдавливавший его лоб десятки лет, и магическая безупречность прожитого дня с его закатным благоуханием, что подарила ему блаженное состояние жизненной полноты. Эта полнота должна была стать опьяняющей дозой иллюзии, освободительной каплей опиума, необходимой ему, чтобы сделать последний решающий шаг туда, на рельсы. Полнота, что без сожаления изольется в вожделенную пустоту.

Он всё рассчитал. Железнодорожные пути лежали всего в несколько минутах ходьбы от его дома, скрытые грубым металлическим забором, похожим на вздувшийся панцирь. Но Виталий Николаевич знал место, где в заборе зияла огромная щель, куда ежедневно протискивались грешные безбилетники, все эти студенты, мигранты, разнорабочие с заплывшими от водки лицами и люди-сколопендры с загадочными портфелями. Они пешком шли до станции, взбирались на перрон по самодельной лестнице из старого битого кирпича, минуя контролеров и турникеты, и беззастенчиво садились в отходящий поезд. Эта станция была конечным пунктом одного из подмосковных маршрутов, соответственно, первая электричка уходила оттуда же, ровно в 4.20 утра. В 4.23 она достигала того места на путях, куда вела дыра в заборе, успев взять необходимый разгон, чтобы разметать кишки и кости по каменистым окопам железнодорожного полотна. Виталий Николаевич не боялся в результате остаться инвалидом, предчувствие внушало ему, что если он всё-таки сделает этот шаг, то он будет смертельным, без вариантов. Он записал в блокноте витиеватыми символами, как обрывок заклинания, — 4.23. Время это было достаточно ранним, чтобы не столкнутся с ретивыми безбилетниками, да и вообще остаться незамеченным, ведь между железной дорогой и жилыми домами пролегала еще небольшая аллея, не освещаемая фонарями, щербатая, окаймленная густыми кронами старых деревьев. Поэтому ни один случайный обитатель близлежащих домов, страдающий вдруг от осенней бессонницы, не приметил бы одинокой фигуры, бредущей в темноте на свидание со своей гибелью. В первом поезде почти не бывало пассажиров, так что вызванная его самоубийством остановка мало кому испортит грядущей день, разве что нескольким заводским рабочим, что опоздают на предрассветную смену, да машинисту, хотя машинист, наверное, давно уж привык к разрезанию случайных тел на заре. Ведь под грохочущими лезвиями ночных составов и утренних электричек постоянно кто-то умирал: и другие самоубийцы, и подростки-прицепщики, и забулдыги, уснувшие на рельсах, и те же безбилетники, не успевшие вовремя перебежать полотно. Физически смерть под поездом была обыденностью, и его запланированная гибель в 4.23 утра никому не должна была помешать жить. Он отправится в освободительное странствие, а другие останутся кувыркаться на мыльной карусели жизни, работая на своих душных работах, терзаясь неизвестностью, трясясь от бесконечного страха, трахаясь, жирея, скрипя и стеная, изнывая от нескончаемой скуки. «Горе живущим». — Шептал он и улыбался, утверждаясь в своем решении. Тело еще продолжало сопротивляться, ведомое ужасом и врожденной жаждой к существованию, но он успокаивал его, как умел. Установив будильник, выключил везде свет, сидел на кухне в обволакивающей темноте, пил маленькими глотками водку из чайной кружки и продолжал улыбаться. «Темнота и алкоголь должны сделать своё дело. – Говорил он себе. – Плоть смирится, примет неизбежное, последует, куда нужно». И тело его, в самом деле, успокоилось, подчинилось тихому и страстному зову смерти, страх ушел. Однако, прячась в кухонном мраке, Виталий Николаевич испытал новое и странное чувство, словно сердце его хотело вырасти из привычных размеров, но его держали тяжелые железные цепи и безжалостно давила тесная клеть груди. Откуда взялось это чувство и что с ним делать, он не знал, потому, не задумываясь, отмахнулся от него, как от назойливой осы, кружащей над сладостями.