После похорон Ильи Сергеевича он, осоловевший от жары и выпитого коньяка, стесненный неудобным черным костюмом, что уже весь пропотел насквозь, приехал к её дому. Поднялся на лифте, звонил в дверь, но никто не открыл ему. Он принялся блуждать вокруг, стараясь пьяным разумом определить, куда выходят окна её квартиры и горит ли в них свет, но у него не выходило, он путался, чертыхался, пока, споткнувшись, не упал в палисадник возле подъезда. Он лежал на земле, смотрел на ночное небо, как пучатся далекие звезды, как в бескрайние космические поля падают серебряные семена комет, и не мог понять самого себя. Что он делает здесь? Зачем хочет вернуть её? Ведь он нестерпимо устал от Нади со всеми её странностями, книгами, беспредметными разговорами, вечным спокойствием и тихим безумием; он успел проникнуться к ней отвращением, потеряв интерес даже к её телу; почти ненавидел Надю за то, что она отравляла его жаждой ненужной ему жизни. Так в чем же смысл всех этих звонков, того, что сейчас он лежит, исцарапанный, пьяный, грязный, в порванном пиджаке, в колючем кустарнике и смотрит на черное небо? Небо, в конечном итоге, это тоже скучно.

Вызвав такси, он поехал на пригородный вокзал, пить сладкий кофе из автомата и дожидаться своего поезда. Видимо, тогда он и решил, что хочет умереть под его колесами. Вернувшись домой, он продолжал еще несколько дней пить, рычал, нападал на стены с кулаками, мечась между злостью и отчаянием, но повторял себе снова и снова: свободен, наконец, свободен. Он перестал звонить Наде. Впрочем, он никому уже не звонил.