Самоубийство, совершенное с целью спастись от мучений, физических или моральных, Виталий Николаевич презирал, ведь считал подобный акт лишь уходом от одного из проявлений действительности, а не бегством от самой жизни. «Ведь если бы не болело ничего, то и жили бы и радовались. — Размышлял он. – Продолжали бы наслаждаться обманом». Обрести упокоение таким способом еще хуже, чем помереть от старости в собственном дерьме. Смерть не заслуживает такого вульгарного, потребительского к себе отношения, смерть не обезболивающее, она должна быть выражением безмерного и осознанного презрения к бытию, выходом в истинное Никуда, в подлинное безбытийство, где нет места ничему живому. Именно поэтому он хотел умереть в такой день, когда природа дышит благодатью, падают наземь спелые яблоки, сладостно догорает солнце, и томит предвкушение долгожданной свободы.

Кроме того, он не мог воспринимать страдания как повод для суицида, так как считал боль самым вещественным проявлением бытия, самым честным. Когда в юности он проходил обследование в психоневрологическом диспансере, у него случился конфликт с одним пожилым мужиком, соседом по палате. Деду все звуки казались чрезмерно громкими, он царапал себя до крови, обнимал невидимые статуи и, плюясь на Виталика пенсионерской слюной, всё ругался, что тот слишком громко ходит, громко говорит, громко дышит. Виталик поначалу хотел убить старика, задушить во сне, но испугался, что его после этого и впрямь признают безумцем, поэтому решил просто переехать, взял одеяло, подушку и перебрался на лавочку в коридор. Увидев такие беззаконные перемещения, медсестра немедленно вызвала санитаров. Виталий был препровожден в палату для буйных, где его немедленно водрузили на узкую железную кровать, привязав накрепко руки и ноги к кроватным прутьям, ведь он теперь был потенциально опасным пациентом. Добрый санитар затолкал в его беспомощную глотку таблетку аминазина, и юный Виталий Николаевич остался один, бездвижный, посреди горбатых трясущихся фигур, издававших матерный вой и бессвязный шепот, ходивших зачем-то кругами вокруг его кровати, на которой он был распластан, как леонардовский человечек, кидавшихся в него мусором, конфетными обертками, использованной туалетной бумагой, хлебными мякишами; пытавшихся дрочить и испражняться прямо в палате, пока их не настигали целительные тумаки санитаров. Всё это сумасбродное кипение улеглось лишь после отбоя. Виталию нужно было дожить до следующего дня, когда вернется врач и засвидетельствует, что он не несет никакой опасности, что он вовсе не психопат, и вернет его в обычную палату. Время тянулось катастрофически медленно, связанные конечности затекли, а сон приближался такими крохотными неспешными шажками, что не было никаких сил его дождаться. В какой-то момент Виталий представил, что он уже мертв, что это какая-то репетиция смерти, причем смерти очень некрасивой, неправильной, и тогда он стал сильно напрягать мышцы затекших ног, пока они не разродились долгими жуткими судорогами. Боль вернула его в реальность. Боль была истиной.