Виталий Николаевич даже думал, что будь он по-настоящему несчастным, по причине незаживающей сердечной раны или по причине нескончаемой телесной пытки, то мысль о смерти и не посетила бы его никогда. Настолько он уважал боль, полновесно и безоговорочно. Она могла научить, могла удержать… Но почувствовать себя несчастным за свою жизнь он так и не сумел. Несмотря на неудавшийся брак, раннюю смерть родителей (вначале умерла мать, рак кишечника, сгорела буквально за год, превратившись в изможденный скелет с туго натянутой кожей и с запавшими глазами, полностью съеденными отчаянием; через два года – отец, тяжелый инсульт, реанимация, морг, погост, немного водки, немного пыли); несмотря на преследовавшие его долгие проблемы с работой и деньгами, несмотря на блядскую пресловутую скуку, которой он, как одеколоном, пропитывал рваную вату своей жизни; даже несмотря на недавнее расставание с Надей, которое так сложно было ему пережить, он никогда не испытывал глубокой печали. А любая внезапная грусть легко побеждалась плотскими радостями. Их Виталий очень ценил, будь то вкусная еда, алкоголь или призывная влажная мгла женских отверстий. Но для оправдания жизни Виталию Николаевичу этого было недостаточно. Одна только смерть манила неподдельной и ласковой своей пустотой.

Он часто рисовал в воображении образы своей гибели. Вот он вскрывает вены, лежа в теплой пенистой ванне, клюквенно течет, превращается в багряный сироп; вот он по-самурайски вспарывает себе бледное брюхо клинком, и валятся из него жуки и монеты, а, ставшая невесомой, плоть его возносится до краев небесного абажура; вот пристраивает шею свою в петлю и, преодолев колючий последний страх, спрыгивает с табурета и, уже померев, всё еще слышит, как мерно качается туго натянутая веревка. И десятки других вариантов перебирал в голове Виталий Николаевич, видя себя уже в гробу, красивого, с голубоватой кожей, с утончившимися чертами лица, ведь Смерть – славный скульптор, и людей вокруг было множество, и Наденька среди них, безутешная, в трауре. Все рыдали и причитали, сломленные столь ужасной потерей, говорили поминальные речи. И Виталию Николаевичу так становилось жалко себя, и жалость эта была столь упоительной, что на глаза наворачивались слезы, а член набухал. В эти минуты ему становилось очень хорошо. И он говорил себе, а ведь на самом деле никто не придет, даже Надя, и некому меня будет проводить в последний путь, вряд ли кто даже помянет, промолвит скорбное слово. Тогда ему становилось еще жальче и еще приятней.