И Ричард, плакал и плакал, выворачивая теперь свою душу наизнанку, выливая в этих слезах всю горечь, копившуюся столько лет тщательно укрываемого очень глубоко одиночества. Теперь его жизнь легла перед ним, точно лист бумаги на деревянный стол. А вернее, не лист, а пачка старых фотографий. И он глядел в эти снимки, видел детство, маму, солнечное лето пятьдесят третьего года… Потом сразу как-то молоденького, худющего Брэндана с тогда еще не очень длинной но очень пышной кудрявой шевелюрой. И Эдди… Такой забавный, тоже очень худой, изящный, даже хрупкий в свете своих

застенчиво-мечтательных глаз. Джордж… Такой непохожий на них, молчаливый, совсем не вписывавшийся в их яркую компанию. И Ричард слишком поздно, лишь только после смерти Эдди почувствовал особенно остро, как он всегда любил этого парня, этого очень талантливого, очень преданного человека, который жил «Королевским Крестом», возможно, даже больше, чем все они вместе взятые. Поэтому и не смог выступать под этой маркой без Дэймонда, понимая, болезненно ощущая, что без Эдди ничто, никакие их попытки быть «Королевским Крестом» по-прежнему просто не имеют смысла. А они с Брэнданом пили и пили эту горечь. Напиться не могли. Выступали, брали все новых и новых вокалистов, даже создали группу, максимально сумевшую нести образ «Королевского Креста», исполняя их песни по всему миру. Но конечно же, все это было лишь отражением их отчаянного желания жить прежней жизнью, ибо иначе жить они просто не умели… И она чувствовала это, она все это знала. В самые тяжелые дни, в моменты самых сильных его переживаний, в те часы, когда рождались его песни, она – он ощущал это всеми кончиками нервов – была рядом. Казалось, поверни голову, и он увидит ее улыбку, ее счастливые или сочувственные слезы, ее глаза – отражение ее обожающего и восхищенного сердца. Объяснить этого Ричард никогда не смог бы. Поэтому и не стал ничего рассказывать Брэндану кроме того, что и так любому другому крышу сорвало бы. Только Брэндан мог поверить, пройдя через все годы жизни в группе, через талант, волшебный голос и золотое сердце Эдди, который сам был, как Чудо, через потерю всего этого, наконец. Но все ощущения Ричарда, все чувства его, вся его вера в нее, в неизвестную и почти нереальную незнакомку, его неистовое желание ее найти – это даже для Брэндана было бы уже слишком. Он, его друг, будет рядом и поможет во всем, Ричард знал это, и все же, со своей Судьбой он оказался сейчас один на один. Лицом к лицу. И ничто – ни опыт всех прожитых лет, ни мудрость, пришедшая с этим опытом, не могли бы ему сейчас помочь. Только, возможно, то Волшебство, которым нарекли их музыку, то, что несли они в себе, отдавая ее, раздаривая всем, кто их слышал, то… что заставило спеть закатное солнце, что научило уставшие улицы большого города любить и звенело в сиреневых сумерках над ним колокольчиками любви. Той любви, которая приходит даже тогда, когда ее уже не ждут. Все равно приходит… И это были ее слова о них, это так она чувствовала их музыку – до слез зашедшегося от любви сердца, до озноба по обнаженным нервам, до жара в крови, которая одна на всех них… И во сне Ричард видел сгущавшиеся сумерки в густых кронах старого парка. Под ногами хрустел гравий, волосы овевал свежий, сладковатый вечерний ветерок, а с реки тянуло прохладой. Ее ладошка просовывалась тихонько в его ладонь и он ласково сжимал ее, даже не поворачивая головы, зная, что она смотрит на него, и понимая – если он поглядит в ее глаза, если увидит их влажный блеск, он не удержится, он схватит ее в объятия, и поцелуй утопит обоих… Но еще рано. Детка, еще очень рано! Еще только сумерки, еще солнце не село и вечер в лиловом плаще еще ждет за воротами парка. Подожди! Чуть-чуть!! Надо догнать этих шалопаев, распевающих песни во всю глотку, спуститься вместе с ними к реке и там… Там будет костер, там будет вино и музыка, там ты услышишь, как Эдди умеет петь на самом деле. И там будет все. Все, чего ты хочешь, чего ты так долго ждала…