Внезапно  из  открытых  настежь  всех  больничных  в  его  ночной   палате  разбитых  окон, налетевший  с  океана  мощный  штормовой  ветер, подхватил  его  легкое  мужское  тело, высохшее  до  одних  костей  высосанное  неизлечимой  смертоносной  болезнью. Подняв  в  воздух  с  самой  постели. В  тот  же  момент  и миг, поглотив  и  растворив  его  в  себе  всего. И  кружа, понес  из  больничной  палаты  наружу  к  Тихому  океану. Оставляя  пустой  больничную  постель. И  разметав  по  сторонам  сами  вверх  взметнувшиеся  белые  простыни. Роняя  стоящие  у  постели  с  длинными  трубками  иглами  капельницы, опрокидывая  их  и  разбивая  их  большие  бутыли  с  лекарствами  о  кафельный  пол  самой  реанимационной  выстуженной  ледяным  штормовым  сырым  ветром   палаты.

  А  там  за   окном  бушевала  гроза, сверкали  молнии, и  гремел  гром. Штормило   в  бешеных  порывах  дикого  ветра  Охотское  море  и  сам  Тихий  океан.

  Огромные  черные  валы  волн  перекатывались  одна  через  другую, разбиваясь  о  скалистые  береговые  каменные  черные  утесы. Омывая  каменистый  берег  и  пустые  корабельные  пристани.

  Там, где-то  за  линией  самого  просыпающегося  от  темной  штормовой  ночи  горизонта  уже   подымалось  утреннее  солнце. И  в  этом  ярком  горящем  огнем  утреннем  зареве, где-то  над  самими  еще  бурными  штормовыми  волнами,  прозвучало  громко  и  звучно — Нагиса! — и  потом  еще — Любимая, моя!