-И если вы позволите… — продолжал Ланкастер, — то я лишь только увидел Элли, и мое сердце вспыхнуло так сильно, что я едва сообразил, как с ней разговаривать! А она глядела на меня своими удивительными глазами так, будто знает меня сто лет, будто, никогда и никто ее в этой жизни не обижал и не может обидеть. И я – особенно! А ведь видела меня в первый раз! И я понял тогда, прямо в тот момент, что ни за что и никуда ее не отпущу – она моя, и все тут!.. Пришлось, конечно, повоевать с моим отчимом, из-за перепалки с ним я оказался в тюрьме… Если бы только нам удалось с Элли быть вместе, если бы не война!.. А я, дурак, радовался, что на фронт напросился, что так быстрее вернусь к ней, а она будет спокойно дожидаться меня… Ради таких женщин, как ваша и моя Элли стоит весь мир перевернуть, все перекроить, передраться, с кем придется, пройти все, что угодно! Думаете, я такой вот сильный и смелый был тогда? Уверен, молочник Том и не такое тут про меня плел! Только и мне было страшно. Так страшно, дорогой Рэймонд, что до сих пор тошно делается, как вспомню! Я знал, что Фортескью ни за что не оставил бы нас в покое, если бы не тот удар о стол. О, он постарался бы испортить нам жизнь, этот проходимец с полным карманом денег! Связи, деньги – все это помогло бы ему не дать мне устроиться, найти хорошую работу. Это я перед Элли и Томом выпендривался, обещая все на свете, но легко бы не было, уж поверьте. Только я знал и другое – из кожи бы вон вылез, но дал бы моей Элли все, чего она заслуживает, а иначе и трепыхаться не стоит… А война… Так страшно мне не было никогда! Только в кино все просто – пиф-паф и все отлично, мы — герои! Но на деле… Представьте себе ужасающий грохот бомбовых разрывов, все сотрясается вокруг  так, что кажется – сейчас сама земля разломится и ты рухнешь куда-то во мрак… Кругом крики, пули свистят прямо у ушей, а ребята, которые только что так же кричали, стреляли, бежали рядом… мертвы. И только взгляд в небо, только кровь. Кругом кровь, Рэймонд! И ее так много, что, кажется, весь мир, вся земля, все вокруг исходит ею, умирает. Она течет тебе в глаза, от нее скользки руки, и пальцы дрожат, роняя патроны, срывая чеку гранаты… И так страшно, Рэймонд, что сердце перестает биться, замирает в ужасе, и ты бежишь, бежишь, и, как в ночном кошмаре, не можешь убежать. Никак! Некуда просто… И нельзя. Ибо тогда получится, что те ребята, что были рядом, погибли и лежат теперь, глядя в небо невидящими глазами, зря… Войну не описать, как ни старайся. Ее слишком много, она везде, когда ты там, она… Она никуда не уходит и никогда не кончается в тебе. Хлебнув ее однажды, уже не забыть всего этого. Она будет сниться и сниться, ты окажешься, будто в другой реальности, вернувшись к себе домой. А просыпаясь по утрам, тебе еще очень долго будет казаться, что надо куда-то бежать, что эта странная тишина – затишье перед атакой, что эти чудные люди вокруг тебя – просто дураки, которые погибнут первыми, потому что, не понимают – ведь кругом война!.. Нет, Рэймонд, я вовсе не так смел, каким казался! Но мне ничего другого не оставалось, как выжить, только что бы вернуться к ней, обнять ее… И я выживал, скрипя зубами от боли, сжимаясь от ужаса. Только ради своего счастья рядом с Элли, ради нее… Что с вами Рэймонд? Вы как-то совсем помрачнели? – заметил Ланкастер и положил свою ладонь на руку Рэймонда, лежавшую на столе.