-Ну, что же… — произнесла Хелена после просмотра, — мне кажется, Брэндан, что ты прав. Мишель!

Я отвела взгляд от потухшего монитора.

-Да?

-Ты сама чувствуешь? Я и Брэндан правы?

-Да. Я тоже так думаю. Давайте переснимем… Кажется, теперь должно получиться.

Хелена всмотрелась в мое лицо.

-Сдается мне, я понимаю, о чем ты! Хорошо. Гримируйте Мишель, Брэндан.

Мне показалось, что Брэндан даже вздохнул облегченно, ощутив, как Хелена одним махом взяла бразды правления в свои руки.

Кадр за кадром я сидела в повозке все в том же изодранном платье и, на этот раз, в пластиковых кандалах. Мне принесли мои веточки, которые позже, посредством компьютера, превратятся на экране в чертополох. При помощи специального грима мои руки были, точно, в крови, и я глядела на них, сжимая свой «чертополох» все сильнее и сильнее, но не его я видела. Ричард… Его глаза. Только не в свете свечей, когда их переполнила страсть, а потом, когда он включил свет и понял, что… праздник, что страсть, наслаждение утихли, что обрушились пустота и тишина, сил против которых у меня не оказалось, и я видела только один путь – вон, за дверь… Он почувствовал, что я убегу. И у него тоже не оказалось ни сил, ни слов против этого. Но может быть, останься я, не испугайся того, что мы натворили прямо в павильоне, не убеги, и слова нашлись бы? Ведь мы вместе, мы были вместе, и я чувствовала Ричарда не как соблазнившего меня чужого мужика, после которого просто становится противно, а так, словно, знаю его уже очень давно, словно руки его уже обнимали меня, и это самые родные объятия на свете, а без губ его, без поцелуев его и жить невыносимо! Только поняла я все это слишком поздно. Лишь сейчас, когда он просто из вежливости пригласил меня на свой день Рождения. И даже не он, а Брэндан! Не без его согласия, разумеется, но, скорее всего, приглашение предназначалось для Хелены, а я лишь под руку попала. Кроме того, там ведь будет Хадсон! Может быть, именно о своем друге, любовь к которому, как я же сама и сказала Ричарду, встала между нами, он и печется, приглашая меня? Только вот не знает он, что нет больше ничего, что Хадсону я больше не нужна, что именно на его дне Рождения, я, возможно, увижу его в последний раз. Нельзя мне более оставаться в доме Хадсона, и теперь вряд ли он станет прятать мои вещи. Скатертью дорога, мисс Уотсон!.. Как же обжигающи бывают слезы! Но еще больше горечи бессильного понимания, что уже ничего не исправить, и ничем, никакими слезами ее не залить. Они льются и льются… Только больнее. Сам воздух отравлен этой горечью – дышать нечем. Но еще страшнее открыть глаза, и перед тобой чужие лица. Все чужие! Даже те, что только что были близки. Потому, что не смогут они помочь, никто не сможет. И ничье сочувствие не вернет ничего. Никто не виноват. Только я сама. Плачь же теперь – только это и остается в надежде, что смоют слезы его образ из памяти, что не будет он стоять перед глазами, еще более далекий, чем прежде…