ZАВТРА БЫЛА V.
Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: «сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!»
За то в один день придут на неё казни, смерть, и плач, и голод, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её.
Откровение Иоанна, г.18, ст.7-8
Из скольких людских душ, превращенных в кричащие зерна, вырос этот огромный город, что навис над всем миром? На какую невообразимую глубину уходят его корни, напитанные нефтью и алмазным хлебом? Нам не хватит соли откровений, не хватит слов, не хватит оставшихся крупиц жизни. Монахини, словно черные плевки на холсте, высыпали на набережную, давят босыми ногами слепую пшеницу, пробившуюся сквозь камни, — будет сытая осень, последняя в этом веке, будут теплые буханки вместо рук, будут литься молитвы из крахмальных ртов, — монахини топчут голых птенцов, что сегодня утром выпали разом из всех гнезд. Брызги крови, как искорки, летят в воду, поглощаются серыми волнами Москва-реки. Монахини поют задом наперед псалмы, в их выпученных глазах – асбест и иссохшие черви. Мы пойдем прочь, выйдем на Марксистскую, прикоснемся ладонями к вибрирующему асфальту. Что-то происходит. Ты говоришь, что город становится зыбким, — от чахоточных окраин до самой перламутровой сердцевины, — Москва меняет привычные формы, срывая кожуру напомаженного лица, оголяя своё скрытое и жуткое естество. Это гниение стекла, агония обнажения. Смотри, вот нити иллюминаций превратились в живых, истекающих лиловой влагой угрей, нанизанных на крюки, растянутых над балконами, — они кричат дикими русалочьими голосами. Витрины и вывески обрели вдруг непристойную четкость плакатов. Кто-то запустил над Таганкой воздушного гигантского змея, на нем портрет доисторического вождя с рассеченной лысиной, из которой растут бесконечные звезды. Порядок улиц смешался, их имена отменены. Мы вроде бы движемся в сторону Китай-города, но это может оказаться другой край мира. Нас поглотили изломы неведомой тайной Москвы, мы идем тропами, по которым нельзя ходить, видим то, что нельзя видеть. Но нет, отвечу я, нет, Москва не меняется, она – рушится. Сколько бы мы не прятались в искусственном раю, лелея привычку быть не самими собой, погруженные в липкое забвение будней, мы не можем отрицать очевидное. Неумолимая сила раскачивает этот город, фасады зданий покрываются зияющими ранами, вот уже чьи-то смазанные испугом тела мельтешат в разбившихся окнах, тротуары крошатся от подземных ударов, монотонных и гулких. Из-под асфальта несется нечеловеческий стон и скрежет, словно титаны поднимаются из Тартара по гигантским цепям, как по веревочным лестницам, наматывая на них свою первозданную плоть, расшатывая фундамент Москвы, сокрушая подземными спазмами её купола и камни.
"Сколько бы хвороста не принести руками человеческими, он всё равно прогорит. Но огонь перекидывается дальше, и никто не знает, где ему конец". Чжуан-цзы
