И они увидели.
Толпа, в которой давно смешались изломанные туши с зарубцованными ликами, осатанелые монашки, смуглощекие дворники с выжженными номерами на лбах, предзакатные сторожа с древесно-похотливыми жуткими взорами, жертвующие своей податливой восковой плотью в этой немыслимой толчее, вынесла их на Площадь, где толпа замерла, оглушенная внезапным грохотом барабанов и ревом труб, и образовала собой огромное живое полукольцо вокруг Кремля. Барабаны били хаотично, не следуя никакому ритму, с ними сливались колокольные раскаты, доносившиеся с разных сторон, со всех столичных колоколен, а трубы стонали, точно Левиафан, загнанный на берег, попавший в сети погибели. Чудовищный набат звучал всё громче, а земля продолжала вздрагивать. Виктор почувствовал, как из левого уха вниз по шее потекла тонкая горячая струйка крови. Лиду пришлось посадить на плечи, иначе за сомкнутыми рядами она ничего бы не смогла разглядеть. Сам же он, благодаря высокому росту, смотрел поверх напряженных голов, пытавшихся раскачиваться под пыточную музыку, смотрел, как свободное пространство перед кремлевскими стенами, вокруг которого сомкнулась толпа, превращается в арену для грядущего ритуала.
В середине образовавшейся сцены был воздвигнут высокий помост, сделан он был не из досок, а из пластин и отрезков странного металла, который был подвижным, текучим, как ртуть, и в то же время сохранял свою форму. Отрезки, длинные, гибкие, как веревки, сплетаясь в косы, соединяли пластины друг с другом в подобие исполинской кольчуги, что светилась нервным пульсирующим светом, переливаясь то легкой синью, то тяжелым багрянцем. У подножия помоста стояли гробы, сквозь пробоины в которых усмехались скелеты и выпархивали тучные белые мотыльки с человеческими глазами. Между гробами грудами гнездились кумачовые тряпки, что в сиянии неизвестного металла казались лужами крови, натекшей из-под помоста. На возвышении лежала огромная голая женщина, она воистину была громадна, как живая гора вздымающего мяса. Виктор видел её целиком, она была здесь, в самом центре первопрестольной пустыни, и одновременно с тем её размеры магическим образом превышали и Кремль, и площадь, и саму Москву. Звуки, что они приняли за какофонию, играемую ополоумевшим оркестром, производило её тело: не трубы гудели, а воздух вырывался из её гигантских ноздрей; её ногти судорожно били по металлическим пластинам, извлекая звук, похожий на бой барабанов. Великанша глубоко и тяжко дышала. Выпучив бледно-голубые глаза, она страдала, волны боли, как ток, проходили по её невообразимому телу. Она в муках разверзала пасть, заглатывая прогорклый воздух Москвы, словно желая всосать в себя низко нависшее почерневшее небо. Густая слюна пенистым ожерельем стекала из открытого рта по шершавому подбородку, текла по многочисленным складкам жирной шеи, переходившей в грудь неимоверных размеров. Та раскинулась по обе стороны, обвиснув под собственным весом, таращась красными фурункулами сосков, на кончиках которых зрели млечные капли, а слюна продолжала стекать в самый низ, к разбухшему животу, покрытому синей венозной сетью. Баба-гора раздвинула толстые ноги, демонстрируя толпе свой угрюмый срам, где неистово колыхалась болотистая кромешность пизды. Виктор и Лида всё поняли: она была беременна и собиралась произвести на свет дитя; удары, от которых ходуном ходил город, были вызваны не землетрясеньем, ни сокровенными подземными божествами, — это были родовые схватки.
