Он раздвинул непослушные тугие шторы на окне, выходившем к лесополосе, и они узрели, как над непроглядной зеленью сосен, сросшихся стволами и густыми ветвями, раскинувших непокорные кроны навстречу неотвратимой гибели, лихорадочно пульсирует серо-голубое холодное небо, едва затянутое грязной пеной утренних облаков. Пульсирует в том месте, где должно было быть солнце. Туда неистово бились стальные птицы с огненными крылами, возникающие словно из ниоткуда, летящие на безумной скорости и сокрушающие свои тела о болезненно сокращающийся желтый пузырь, который когда-то был солнцем. Небо вздрагивало. От нескончаемых ударов по небесному полотну расплывались синяки и кровоподтеки, пока, наконец, целые фиолетово-черные реки не стали растекаться под его кожей, скрывая слабую синь. И небо тоже стало иным, чтобы никогда не стать прежним.

И мы вышли наружу, пытаясь разгадать природу происходящего. Увязая в раскрывшемся гнойном бутоне Москвы, мы шли по застывшему Выхино. Два бесприютных нелепых тела в тени стерилизованных девятиэтажек, обвенчанные не любовью, нет. Любовь это было бы слишком много и, вместе с тем, — слишком мало, ведь любовь лишь заклинание, наспех прошептанное в глубину колодца и отраженное от его стен, любовь – неуловимое мгновение между евхаристией и оргазмом. Нет, мы соединены были таинством общей судьбы, узами общего одиночества, которое, только встретив друг друга, мы смогли измерить и прожить до конца.