Наконец громадина, изо всех сил натужась, издала последний предродовой вздох, и из разоравшегося склепа пизды возник её отпрыск, тот, которому приносились дары, тот, которого так жаждало собравшееся людское стадо. Описать это порождение невозможно: у него была сотня голов, змеиных, бычьих, человечьих и птичьих, и не было ни одной; кожа его была усеяна пугающими веерами лезвий, камнями, рельсами, куполами, кладбищенскими оранжереями, и была глянцево-гладкой, как гололедица; дыхание твари было огнем и было изморозью; слезы были соком молочая и были мутной водой из отравленного ручья; руки его были секущими топорами и были горелыми ржаными снопами; тело его было крохотным, как и подобает телу младенца, и оно же затмевало видимый мир сплошной багрово-лиловой хмарью. Нет, нельзя было описать его, но все чувствовали, знали, что оно такое. И толпа издала приветственный вопль.

И новорожденная Война ответила ей своим криком.

А потом всё смолкло. Звуки лишились своего смысла. Всё, что могло случиться, уже случилось. Тишина настала.

Народ расходился, и Виктор с Лидой тоже ушли, увлекаемые людским потоком, молча, безропотно, они плелись через полгорода, минуя вздыбленные тротуары, вырванные деревья, обрушенные фонарные столбы, лежащие навзничь тела, раздавленные сорванными балконами, растоптанные толпой. Они вернулись в библиотеку лишь поздно ночью, в непроглядной темени открывали дверь. Замок гремел, ключи не хотели вставляться, выскальзывали раз за разом из уставших пальцев, но они уже не боялись, что их кто-то заметит. Здание уцелело, но внутри стеллажи были опрокинуты, а все книги превратились в пепел, словно по ним нестерпимыми поцелуями прошлись жадные губы пожара. Всё вокруг было усеяно крупными серыми хлопьями, пепел доставал выше щиколотки, и они ступали в него, как в песок, оставляя черные следы.