Родина снова готовилась стать матерью.

От стен Кремля к алтарю, где возлежала Мать, подходили процессии, несли дары. Впереди стройными рядами шли дети, но лица их, сморщенные, сухие, были лицами стариков; на маленьких руках они несли своих мертвецов, горбясь под их тяжестью, а те всё сильней цеплялись за детские шеи, по-гадючьи шипели, как умеют шипеть только мертвые, скалили желтые зубы в прогнивших безгубых ртах, триумфально гремели гирляндами медалей, нанизанных на грудные кости. Дети складывали мертвецов к помосту и приносили в дар свою еще непрожитую старость. Следующими шествовали белые и опухшие, похожие на утопленников, мужчины, запертые в душных мундирах генеральских и маршальских званий; каждый нес в левой руке мерцающую скрижаль, где выбиты были имена всех тех, кого он затоптал, сжег, лишил памяти, предал доносу, зарыл живьем; а в правой руке – ничтожную горсть бездетной земли, ту, что могла уместиться в ладони, ту, что могла оправдать коварство смерти в их невидящих глазах, затянутых алыми бельмами. Они ссыпали землю к помосту, поверх гробов и стягов. За ними влачились стада херувимов, закованных в тяжелые цепи, с вырванными крылами, на месте которых зияли открытые раны, густо облепленные посеребренными мухами; херувимы пели, но песни их были обращены не к Богу, а к переполненному чреву великанши, что силилось уже разродиться, заставляя твердь под ногами трястись, пульсировать, скрежетать, сбрасывать с себя всё живое, как налипшую грязь. Песни их, бессловесные, по-невольничьи горестные, были их крестным приношением.