Возможно, она права, — сказал он про себя, — ведь люди свыкаются, срастаются с тем местом, где живут. Где я – там и дом. Но у него не получалось ни свыкнуться, ни срастись. Ни лишнего гроша за душой, вообще ничего, кроме мозолей на сердце и неистребимого чувства брезгливости к хаотическому течению собственной жизни, даже вещи, которыми успел обзавестись в пути, лишь изнашиваются, теряются, становятся ничем. Что такое свой дом, откуда мне знать? Постоянные переезды, скитания, подчиненные скорее импульсу, чем расчету, когда он просто собирал сумку и исчезал. При этом любые перемещения он парадоксальным образом ненавидел, они его утомляли, но оставаться на одном месте было еще хуже, словно это место, — работа, квартира, город, не важно, — засасывало его, растворяло в желудочном соке той жизни, которой он не хотел жить. И разве не должна была давно стереться грань между своим и чужим обиталищем? Ведь где я – там и должен быть дом. Как говорит Лида, нужно лишь заполнить всё вокруг своими вещами, запахом, воспоминаниями… Но всякий раз, когда Виктор снимал очередную квартиру, просился на ночлег к знакомым, оплачивал койку в хостеле на задворках, он ощущал почти мистическую, необъяснимую чуждость, тягостную, скотскую, враждебную чуждость. Он никогда и нигде не чувствовал себя дома. Тем более в Москве.
Лишь однажды на Новослободской, в тупике, усеянном питейными заведениями, его внезапно настигло ласкающее чувство некой причастности, как будто этот город принял его. Дневной смог, делающий жару московского лета невыносимой, растворился в белой июльской полночи, в её потусторонней прозрачности, наполненной запахами кальяна, кофе и хмеля. Он стоял на улице у дверей бара, курил, медленно пил виски, ловил доверчивые улыбки девушек, выпархивающих из вечерних кофеен, слушал красивого мальчика в больших дурацких очках, который сбивчиво говорил о Рембо и Селине. Мальчик пьяно плакал и просился в объятья, а его рыжая подружка всё пыталась увести мальчика домой, но он никак не соглашался, хотел остаться с Виктором, говорить и говорить о французах, о революции, о сексе. И тогда Виктор действительно на какое-то время почувствовал, что он дома, ощутил это особое умиротворение, которое ни с чем не спутаешь. Но это наваждение не могло продержаться долго. Уходя прочь от гаснущих кабаков, возвращаясь в квадратную клетку съемной квартиры, когда над остывшими улицами ночь стала совсем прозрачной и заполнилась плачем и гомоном ночных птиц, он увидел, как вновь распускаются кроваво-слизистые кресты вдоль трасс, как скалятся желтыми клыками фонари, как покрываются вязью черных молитв ступени, ведущие в провалы метро. И всё возвратилось на свои круги. Иллюзия распалась, удерживавшие ее колонны, казавшиеся на миг столь безупречными, рухнули, как рушились теперь воочию мосты и здания столицы. Он снова был чужим, один среди огромного и страшного города.
