-Вы мне делаете больно, мистер Тайлер! – прошипела я в ответ.
-Почему вы замечаете только собственную боль и так мучаетесь лишь ею, Мишель?! Вам больно!.. Вы не такая, черт бы вас побрал! НЕ ТАКАЯ! И благодаря фильму о Софи Фрай все в этом только что убедились.
-Я больше не Софи Фрай! – тихо произнесла я. – Софи с ее наивной верой в то, что все всегда заканчивается хорошо и все плохое можно легко забыть, точно, ластиком стереть, умерла. Ее нет.
-Ложь! И прежде всего, вы обманываете саму себя, потому что, меня вам не обмануть… Вот, смотрите!
И Ричард одним движением повернул меня лицом к экрану, где уже мелькали первые кадры клипа, с которого уже звучала музыка, наполовину моя песня, которую в окончательном варианте я до сих пор и не слышала. Рука Ричарда больше не мешала мне убежать – я сама застыла на месте, завороженная тем, что увидела. О, да, я наблюдала результаты съемок, но не видела, как их обработали, как добавили то, что было сделано компьютером, как кадры соединились с тактами песни, и как возникло что-то очень красивое, трогательное, трепетное до слез… Волынка и женский голос. Обреченный, какой-то почти равнодушный…
Я увидела себя, но… то была, словно, и не я. Длинные волосы и грим изменили мое лицо. И я играла. То и вправду была я и… не я. Удивительно, но я смотрела и верила в то, что вижу. Эта девушка у каменной стены темницы, в которой ее держали, больше похожей на подземелье, но с крохотным оконцем, в которое еле пробивался дневной свет. Она машинально царапает ногтем камень, как будто, и не видя ничего вокруг. Глаза пусты, тусклы. Надежды больше нет. Нет даже слез… Руки в жутких ссадинах от кандалов, изодранное платье. Что теперь? Ничего. Смерть – это ничего, совсем ничего. Ничто… Девушка медленно поворачивает голову – за ней пришли. И только босые, израненные ножки по камням… Свет ослепил ее, она пытается защититься руками, но ее охранники дергают за цепи кандалов. Боль? Она скоро кончится. Все скоро кончится… Деревянная повозка – клетка, девушку швыряют на пол, как котенка, хлыст бьет по худому боку старой кобылы, повозка, шатаясь, катится деревянными колесами по грубой, булыжной мостовой… Как нежны были ее ручки в кружевах и шелковых рукавах! Как струился локон с высокой прически на оголенное декольте плечо! Как блестели ее глаза – король! Он смотрит на нее, он улыбается ей и лучезарны его глаза… Тусклое небо, серые дома, серые лица людей – им все равно, виновата она или нет. Так виновата ли она? Виновата ли, что кроме глаз его не видит она больше ничего, и лишь улыбка его – ее счастье. Такое робкое, такое скрытое… Так больно биться голыми плечами о прутья решетки, когда колесо попадает в сточную канаву, только боль в сердце еще сильнее – он, ее король, забыл ее… Он не спас от смерти, не помог… На улицах люди. Они оглядываются, они идут на площадь замка, где уже стоит эшафот, а с балкона свешивается, колыхаясь на ветру, флаг королевы. Дети бегут вслед повозке, хохочут и визжат: «Ведьма!.. Ведьму на костер!.» Им неведомо, кто эта приговоренная к смерти и за что ее осудили. Это просто дети, для которых казнь – одно из немногих развлечений… Повозка вдруг останавливается – что-то преградило ей дорогу, и тут к ней подбегает малышка с большими серыми глазами. Кудряшки из-под чепца… Она протягивает девушке цветы, красные головки чертополоха на длинных, колючих стеблях. Молча. Только так серьезны ее глазки, словно понимает и чувствует эта кроха гораздо больше, чем можно ожидать от ее такого маленького возраста. Словно хочет она сказать – я скоро вырасту и тоже пойду по дороге, вдоль которой растет чертополох, по которой так трудно идти, не изранив ног, не испытав боли в сердце… Кровь на шипах, на руках – может, так боль в сердце станет тише? О, нет ничего сильнее ее! Только свет в его глазах – увидеть бы его… Только объятия его, когда сердце это самое замирает и летит вон, в небо, а потом в пропасть… Тихие огоньки свечей – не забыть, как они отражались в его взгляде! Дыхание его на губах – лети же! И не важно, что будет потом, только не отпускай сейчас, целуй меня, мой король, забирай меня…
