— Разве у вас нет своего кюре? — встревоженно спросил Игнатий. Хотя с его точки зрения католическое причастие не имело полного мистического смысла, но для набожных сельских жителей оно всё равно оставалось утешением. Ему представился дряхлый, напуганный, одинокий старичок, отходящий без этой последней отрады в мир иной…

— В том и загвоздка, мсье, язычник он у нас! — всплеснула руками женщина. — За всю свою жизнь ни разу на мессу не приходил, бедолага! Я уж пыталась около его постели розарий читать, да он тогда сразу начинает петь, лишь бы не слышать праведной латыни.

— Петь? — переспросил Игнатий.

— Да, всё-то он напевает какой-то языческий гимн на этом древнем варварском наречии, жалобно так. Нелюдимый старик, а жаль его — помирает без истинной веры.

Колетт говорила, будто камушки во рту катала. Пробивался акцент бретонского — того самого, который она считала варварским.

— Истинной веры! — язвительно сказал бритоголовый. — Да какое вы право имеете соваться в его судьбу? Честь и хвала тому, кто сохранил веру предков, вопреки тысяче лет христианского гнета!

Игнатий вышел из-за стола. Его рука потянулась к нагрудному карману, однако затем скользнула на поясную сумку. Снаружи это была простая светская бананка. Внутри… Полузабытое с неофитской молодости чувство полыхнуло в нём — изумление перед высшим промыслом. Самая большая радость заключалась даже не в том, что песенное сокровище, кажется, готово ему открыться. Самое чудо — что он сообразил взять с собой заветный футляр даже на автобусную экскурсию. Вдруг Игнатий понял, что не слышит ни стука вилок по тарелкам, ни разговоров: все остальные гости сейчас устремили взгляды на них.