— Сегодня вы сможете принять Евхаристию. Сегодня Корентин вновь присоединяется ко своей Церкви.

Отец Игнатий раскрыл набедренную сумку, которую так тщательно берёг от превратностей поездки. Извлёк узкий сосуд из простой стали.

Воистину, суть всякой чаши не во внешности, но в содержимом…

После причастия старик откинулся на подушки. Как будто внутренний шторм унялся в нём, разгладилось море морщин. Но оставалось ещё кое-что, ради чего они встретились, и отец Игнатий дерзнул. Дрожащими пальцами он поспешно вытащил диктофон, положил палец на кнопку.

— Песня… Прошу вас…

Старик не произнёс в ответ ни слова. Только сделал вдох, и вдох этот прокатился по гортани. Плечи на подушке расправились. Приподнялись стиснутые веки — и вырвался наружу взгляд, прямой и жадный, тесно ему было в каменных стенах.

Тогда освободился скрытый в груди звук.

Гортанный напев то трепетал, то замирал парящим ястребом. Незнакомая, ни с одним мотивом не схожая, и всё же безошибочно узнаваемая песня.

Она была — зовом тоски.

Она была — мольбой острова к большой земле.

Она была — терпением запертой птицы, пленницы рёберной клетки каждого из нас.

Взовьётся снова

Зелёный ветер.

Жду, верю — примет

в объятья душу.

Во мраке башен

проходят годы.

В свой край, с собою

навек возьми.

Я жду, я буду ждать…

Gortoz a ran, gortoz a ran…