Тут Игнатий немного замялся: стоит ли объяснять, какое отношение всё это имеет к нему самому? Прозелитизма от него точно не ожидали. Да и какой француз станет с охотой говорить о религии, позволяя другим лезть в свою личную жизнь? Гид воспользовался паузой и вставил:

— Занимательный факт, господа: кельты делили святость на три типа, можно сказать, три традиции. Смерть за веру считалась красным мученичеством. Странствующие паломники, отказавшиеся от дома, назывались белыми мучениками…

Его перебил хозяин заведения. Крупный человек с плечами моряка, он и голос имел гулкий, как пароходный гудок:

— Господин, вот вы про песню говорили, так я подумал — вы, может, этнограф? Мы ведь все в школе по-французски учились, на старом языке даже родители наши уже не говорили. Но здесь живёт один дед, вот он владеет тем самым бретонским, и я подумал, не будет ли вам интересно с ним пообщаться, господин. Моя жена за ним присматривает, сердобольная моя Колетт, она вас могла бы проводить.

— Нет, — покачал головой Игнатий. — Я не этнограф.

В эту минуту в дальнем конце зала хлопнула дверь, впустив прохладу в духоту таверны. Вошла женщина, рыжеволосая, щуплая. Не снимая промокшей верхней одежды, она подбежала к хозяину и что-то прошептала.

— Как, неужели?

— Плох, совсем плох, — ответила женщина. — Уже и сесть не может.

— О, месье! Вот и опоздали! — проревел хозяин на весь зал. — Подумать только, бедный старик кончается. Так и помрёт без причастия. О, Mon Dieu!