-Как прозывают, волчонок, звереныш мой? Ты же мой теперь, правда? Я вижу твое лицо, слышу твое дыхание. Это делает тебя моим полностью. Баю-бай, баю-бай,
этого ребёнка кому я отдам?

Себе отдам, не  Бефане. О нет. А смерть, что смерть. Тянись ко мне. Только я у тебя есть. Страшно тебе, вижу страшно. Хочу стать для тебя смерти страшнее. Столбы не удержат, веревки прах. Правда, мать Святая Богородица позаботилась о тебе, славно? Славно тебе?

Он бормочет что-то еще, но я слишком выдохся и устал, не могу уже бороться. А поет…продолжает…низкий вой, вот уж у кого волчий. Волчица. Лица не вижу. Там морда волчья, и глаза, взгляд лесной, янтарный сквозь листья. Тьма перед глазами. Тьма в людях.

«Lodarò all’UomoNero
Chelotieneun annointero.
Lodaròall’Uomo Bianco…
chelotienefinché è stanco.»

Дух зла с лицом прохожего, ты и не захочешь ничего предпринять. Незачем. Остановится- пропадешь совсем. Мимо пройдет, встретитесь еще.

Но все же доносятся, въедаются прямо под кожу, шевелятся промеж напряженных жил, мешаются с тем, где бьется потаенное  одно, все о ней, жизни. О благословенном ином, будущим для одного меня лишь с этой топкой грязью, какую нашептывает вкрадчиво, почти любовно. Как мол, накрепко связанная, травила малых сироток казенных, денег ради. Долго травила, покуда делилась с кем надобно, да лихая суш сосущая прихватила, алекторином чудным неистребимая. Пожег дом семейный, а до того убил ножом братца, снова деньги, прямо в глаз зрячий, затем шею лезвием мирным, маслом пахнущим и хлебом. Кровью до сих пор сочась, теперь снова мажет по хлебушку в доме другом, забава то.