-Я понимаю, Ленц. Я прекрасно все это понимаю, — заверил его Канарис. — Вам не в чем себя винить… А где сейчас ваши родные? Откуда вы сами идете? И куда, если не секрет?

-Откуда я иду… Господин Канарис, — Ленц вздохнул и на секунду перевел взгляд на горы. Темный, горький взгляд. – Думаю, в этом мирном, счастливом доме не стоит говорить о таких вещах. Тем более, что война окончена и хочется думать о чем-то более приятном. Согласны?

-Безусловно, Ленц. Безусловно… Вы так сказали – война окончена. Не проиграна, а именно окончена…

-Неужели вы еще помните то время, когда «великая» Германия рассчитывала на победу?!

-Дело не в этом, Ленц, хотя не помнить невозможно. Ведь именно эта слепая уверенность и привела нас к полному краху. Этого не забыть. Но я хотел сказать о другом… Позор. Ни с чем несравнимый позор, который будет преследовать немцев еще не одно поколение. Позор, смешавший с грязью, действительно, великий народ. Это без ложной скромности, основываясь на гордости за тех замечательных людей, которые прославили Германию.

-Германию, всегда так любившую воевать! – горько заметил Ленц. – Я хорошо помню историю этой страны… Но я люблю ее. Как любят мать, каких бы ошибок она ни натворила. Остается лишь надеяться, что достанет сил у нашего народа пережить случившееся, научиться открыто смотреть людям в глаза. Тем людям, что оказались ранены, тем, что потеряли безвозвратно своих родных и близких… Я прошел немало городов и деревень на пути сюда. Я видел многое на фронте. Я согласен – это позор, это крах, это проигранная война. И все же… она окончена, господин Канарис. Окончена. И это вселяет надежду даже в самые разбитые и искалеченные сердца… Именно об этом я говорил когда-то сержанту Советской армии Катарине Клямер, которая сидела передо мной с чудовищной раной на спине и открытым переломом ноги. В глазах ее явно сквозил страх, ведь ее увозили в СС, а это могло означать и страшные пытки, и смерть. И не было ничего постыдного в этом страхе, — Ленц коснулся руки Катерины. – Передо мной сидела молоденькая, красивая девушка, для которой смерть, не смотря на всю привычность мысли о ней, являлась все-таки, чем-то чудовищным, невообразимым в силу просто слишком еще юного возраста и стольких подспудных надежд. Мне очень хотелось, что бы верила она в то, что когда-нибудь нарядно оденется, что сделает красивую прическу и узнает, наконец, вкус истинного счастья. Конечно, полной уверенности в том, что выживет она, никто не мог бы дать. Никому. И все же, главное было в вере, в том, что нельзя жить войной, страхом, ожесточенностью… И, мне кажется, все получилось! Я вижу ее здоровой, счастливой, победившей. Да-да, господин Канарис, вот, кто и впрямь победил в этой войне!