Предатели
Предатели. Глава 7

Глава 7

Только в крохотном кафе Канарис дал волю своим чувствам. Насколько это было возможно. Он заказал рюмку водки — коньяк ему уже претил — выпил залпом и закурил. Но вдруг он обхватил голову руками и застонал.

-Девочка… Моя девочка… Что я наделал!

Несколько минут он сидел, не шевелясь, потом резко вскочил и вышел из кафе, бросив на столик несколько монет.

Через полчаса автомобиль Канариса остановился около одного из театров Бранденбурга. А еще через несколько минут в одной из его гримерок состоялся короткий и довольно странный для офицера СС разговор. После него Альберт Штраус, местный трагик, а так же старинный друг Канариса, пожав плечами, порылся в шкафу и передал другу то, что тот у него попросил. Канарис спрятал это в свой портфель.

-Благодарю тебя, дружище! — Канарис пожал Штраусу руку. — Ты просто не представляешь, как выручил меня!

-Что ж, пусть не представляю и догадываюсь, что ты все равно ничего не поведаешь мне, но я от всей души желаю тебе удачной премьеры твоего важного спектакля!

-Спасибо, Альберт! Только боюсь, если он удастся, мы с тобой, пожалуй, и не увидимся больше.

-Жаль. Честное слово, жаль! И все равно, удачи, Франц!..

Еще через несколько минут Канарис взбегал по ступеням крыльца дома своей матери. Войдя в дом, он остановился, отдышался и уже совершенно спокойно поднялся по лестнице и прошел в библиотеку, где около большого окна его мать, баронесса фон Канарис читала, держа в руках небольшой старинный том.

-Франц, сынок! — воскликнула она. — Что же ты без предупреждения? Скоро обед, я бы распорядилась приготовить твой любимый тортик. Мы бы чаю попили, поговорили…

-Ничего, мама, у тебя все равно, найдется что-нибудь вкусненькое для меня. И чаю мы обязательно попьем.

-Так значит, ты не убежишь, как обычно, через несколько минут?! — просияла баронесса.

-Нет, мама. Сегодня нам хватит времени и на чай, и на разговор.

-Что-то серьезное, дорогой? — встревожилась баронесса.

Сын поцеловал матери руку, погладил ее мягкую ладонь.

-Это серьезно, мама, но ты не должна тревожиться. Все будет хорошо, я обещаю!

-Это по службе? Ты едешь на фронт?

-Нет, нет. Никакого фронта, честно!.. Давай сначала чайку, а потом поговорим. Хорошо?

-Да, да, конечно!

И скоро мать и сын сидели за столом. Обед был позади и перед ними стояли чашки с горячим чаем и большое блюдо с пирожными из кондитерской с соседней улицы. Баронесса очень доверяла тамошнему кондитеру, пирожными которого не стыдно было угостить и королевскую особу.

-А что же фроляйн Катарина, Франц? Как она? Она очень понравилась мне, но я почему-то переживаю за нее. Я видела в ее глазах очень много чувства к тебе, они светились сынок. Светились по-настоящему. Но была в них и тревога. И без того личико ее, такое милое, было бледным, а тут еще и во взгляде что-то тяжкое, отчаянно утаиваемое. Но ее искренность выдавала ее. Как говорится, все на лбу написано. Совсем девочка. Береги ее, сынок! Ради Господа, убереги ты ее от этой войны, ради самого себя убереги. Слышишь?

-Как раз об этом, о ней я и хочу поговорить с тобой, мама. Это очень серьезно и разговор этот будет не из легких. Но я должен все тебе рассказать, потому что, ты — моя мать, ты и Катарина — самые дорогие для меня люди. Выслушай меня, но только не тревожься. Хорошо?

-Хорошо, сынок, я постараюсь.

Эльза фон Канарис улыбнулась и погладила сына по руке, хотя сердце ее, сердце матери тут же кольнуло и заныло оно в тяжком предчувствии.

-Тогда слушай, мама… Эта девочка, Катарина Клямер, родилась в России. Да, да, в советской России, с которой мы воюем сейчас. Катарина из семьи старого немецкого офицера, который в молодости влюбился в русскую девушку и, женившись на ней, остался в России, поступив на службу к русскому царю.  Катарина его внучка, дочь видного инженера и польки. Воспитана в лучших традициях, получается, сразу трех национальностей.

-Как она воспитана, можешь мне не рассказывать — все и так по ней видно. Наша семья могла бы гордиться такой невесткой, — заметила баронесса.

Канарис благодарно улыбнулся и продолжал:

-На ее долю выпало столько, что и представить трудно. Вся ее семья погибла от сталинских репрессий. Ей пришлось пройти и приют, и работу на ткацкой фабрике, и жизнь в бараке. Но она вырвалась, научилась летать на самолете, стрелять.

-Она воевала против нас?

-Да, мама. Воевала. Ее самолет был сбит нашими зенитками, она попала в плен, и плохо все кончилось бы для нее, если бы она… — Канарис невольно усмехнулся, — если бы она не ругалась во сне отборной армейкой бранью на чистейшем немецком языке. Это уже, похоже, заслуга ее вояки — деда… Наши услышали, заинтересовались, очевидно, решив, что комиссары заслали ее к нам с каким-то заданием — глупо ведь не использовать такое совершенное знание вражеского языка. Так она попала к нам, в СС.

Канарис замялся, вспомнив даже не первую встречу с Катариной. Перед его глазами возникло ее бледное, измученное, смертельно напуганное личико, когда лежала она на операционном столе под криками Мантейфеля, и руки его были связаны покрепче ее запястий, прикованных наручниками.

-Что же было дальше, сынок?

-Ничего хорошего, мама. По крайней мере, для нее.

-Ее пытали? — тихо спросила баронесса. — По твоему приказу?

-Что ты, мама?! Я простить себе не могу, что допустил это, но другого выхода в тот момент для меня не было. Командовал офицер, старший меня по званию…

-Ты испугался?! — вскричала баронесса. — Ты?!

-Нет, мама. Постарайся понять, что возмутись я тогда, помешай, и я уже не смог бы ее спасти. Ни за что.

-Чудовища! — голос баронессы дрожал возмущением. — И это я, это для меня твой дядя спас тебя от фронта, что бы ты оказался на этой проклятой службе!.. Спаси Господь этот несчастный народ, превратившийся в стадо жестоких зверей…

-Ты права, мама, — отозвался Канарис. — Во всем права… Я думал, мама, что спасу ее от гибели, если удастся найти ей какое-то применение здесь. Применение нашлось. Только я тогда еще и понятия не имел, какое оно окажется на самом деле и насколько дорога она станет для меня, эта девочка…

Баронесса пристально и очень грустно посмотрела на сына.

-Действительно, дорога, Франц?

Канарис, отошедший в это время к окну, обернулся.

-Что ты имеешь в виду, мама?

-Может быть, чувства твои к ней — желание что-то доказать самому себе? — осторожно спросила баронесса.

Канарис опустил голову, вздохнул и поднял взгляд на мать.

-Ты о Фогеле? Ты хочешь сказать, что теперь спасая Катарину, я пытаюсь таким вот образом снять со своих плеч, своей души груз вины за тот случай?..

-А это не так?

-Ты знаешь, мама, в какой огромной лжи все мы запутались. Мы, нация, подарившая миру великих писателей, поэтов, композиторов и философов, поверили в нацистов, в их идеи, водрузили их знаменем над своими дурацкими головами, как будто, и в мыслях ни у кого не было, сколько крови может пролиться. Залюбовавшись зрелищем факельных шествий, мы, точно, ослепли, не видя за ними горы трупов, как чужих, так и своих. Великая нация! Истиные арийцы!.. Похоже, детские игры в солдатиков затянулись, превратившись в кошмар. И я был таким солдатиком. Я с гордостью носил форму СС, отдавал честь старшим офицерам, исполнял свою службу и кричал «Ура!» Гитлеру. Я верил в свою значимость, верил, что моя работа во славу и силу моей страны. Искренне верил, мама! До тех пор, пока не встретил этого физика Фогеля в колонне перегоняемых в гетто евреев. Я глядел на него, расстроенного, озлобленного и думал, что должен спасти его из чувства благодарности его жене, когда-то спасшей меня от смерти. Меня доконала бы эта дифтерия, если бы не она, ты сама рассказывала, мама. И я отпустил его, предупредив, что это только на первый раз, что если он опять попадется мне, я уж не смогу не выполнить приказ — его ведь искали по всей Европе. Что он там натворил такого, что так взбесило Гитлера, я до сих пор не знаю… И словно, назло, словно мне в испытание он опять оказался на моем пути вместе со своими двумя друзьями, тоже евреями. Тогда в Варшаве чистки проходили особенно серьезные и тут он! Я даже разозлился тому, как он вот так запросто разгуливал по улицам. Естественно, задержал его, слово за слово, а эти два глупца, его товарищи взяли и побежали. Я крикнул сопровождавшим меня младшим офицерам, выстрелил сам… Я клянусь, мама — по ногам, только по ногам, что бы их задержать! Но мои подчиненные палили на убой, и друзья Фогеля упали мертвыми прямо на его глазах. Да, я могу представить его чувства, его горе, его ненависть и ко мне, и ко всем нацистам. Только я исполнял приказ, я исполнял свою службу, мама…

-Господи Боже, я и понятия не имела, в какой ужас я отправила тебя, беспокоясь о твоей жизни! Спасая ее, я обрекла твою душу… — пробормотала баронесса, закрыв лицо ладонью.

-Мне до сих пор снится его лицо по ночам, его горестные, заполненные проклятьем глаза… Конечно, оправдываться тем, что не я их убил — слишком мало. Но Катарина… Нет, мама, Фогель здесь ни при чем. Совсем. Однажды утром я зашел в госпиталь узнать о ее состоянии, о том, как скоро можно будет с ней работать. Я представлял эту русскую летчицу совсем иной. Я не о внешности, о ней я не думал совсем. Мне представлялся именно солдат вражеской армии в женском обличии. Кто-то упрямый, возможно, озлобленный, с кем очень сложно будет наладить контакт. Правда, я читал рапорт некоего оберлейтенанта Ленца, в котором он отзывался о сержанте Клямер, как о вполне адекватной, способной здраво рассуждать особе. Тем не менее. Видимо, достаточно я навидался этих фанатичных коммунистов! Советские солдаты виделись мне именно такими… Она лежала без сознания с очень высокой температурой — помимо раны на спине и открытого перелома ноги, ее угораздило еще и пневмонию схватить. Жалкое, маленькое существо, накрытое одеялом по самый подбородок! И все же, на несколько секунд она открыла глаза. Взгляд еще мутный, больной… Я много раз в жизни слышал избитое выражение — сердце сжалось. Но тогда, в тот момент, я на своей шкуре испытал, что оно означает. Оно именно сжалось. Да так, что я почувствовал, как из него капельками истекает кровь, обжигая мне все нутро…Когда же я увидел ее во второй раз, готовясь испытать то же самое, я встретил чистые, улыбающиеся — улыбающиеся, мама! — глаза. Она глядела на меня, не отрываясь, ловя каждый мой взгляд и жест, точно, ждала моего прихода все это время, пока меня не было. А потом мне рассказали, что она звала меня во сне… Знаешь, мама, мне даже объяснять не хочется, что такое произошло между нами, между двумя солдатами вражеских армий. По идее, мы должны были убивать друг друга, а мы кинулись друг другу в объятия… Как-то она спросила меня, считаю ли я предательством ее желание выжить, соглашаясь на контакт с нами, с нацистами. В любом другом случае, мама, и таких в моей практике было уже достаточно, именно так и можно было считать. Но я даже не думал о том, что, в сущности, ей и некого было предавать. Страну, которая отняла у нее семью?.. Я просто смотрел на нее и понимал, читал в ее взгляде — она хочет выжить теперь ради меня. О чем она думала, испытывала ли сомнения, мне неведомо. Но я цеплялся за ее взгляд, я ждал его, мне он стал необходим. И я измучился невыносимо. Готовил ее для задания, которое так важно для дяди, и боялся, чем дальше, тем больше боялся за ее жизнь и за свое сердце, которое без нее не выживет. Да, мама, это именно так! Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо, знаешь, что никогда я не отличался излишней эмоциональностью. А тут… тут… Я сам испугался своих чувств. А потом понял, что если потеряю ее, если из трусости, из каких-то здравых измышлений откажусь от нее, никогда себе этого не прощу. И плевать мне стало на эту войну, на наши идеи, на Гитлера и иже с ним. До сегодняшнего утра, скрипя сердце, я отправлял Катарину на это задание, но сегодня…

Канарис налил себе чаю, выпил немного и закурил. Руки его дрожали.

-Что же случилось сегодня утром? — спросила баронесса.

-Вернее, вчера вечером и… сегодня ночью.

Мать взглянула на своего взрослого, красивого сына и улыбнулась.

-Я знала, с самого начала чувствовала, что эта девочка, твоя Катарина станет нам родной. С первого взгляда видно, как она любит тебя, Франц!

-И то, что она из другой страны, солдат вражеской армии, пленная, которой место в лагере или на виселице, не имеет для тебя никакого значения, мама?! Для тебя, для баронессы фон Канарис!

Баронесса фон Канарис усмехнулась:

-Боже правый, Франц, правильнее было бы спросить, имеют ли сейчас, в этой стране, катящейся в тартарары, а тем более, для кого-либо из тех, кто против нас воюет, значение все наши титулы! Наш народ скоро, очень скоро прозреет и проклянет нас, а любой солдат противника поставит к стенке, никак не интересуясь, барон ты или рабочий… Если бы меня всерьез интересовало ее происхождение, то оно меня вполне удовлетворяет. Я вижу, чего она стоит, сынок! Но для меня куда важнее то, что она любит тебя, и ты любишь ее. Вот и все… Но что же с ней теперь? Я поняла, что случилось что-то серьезное.

-Да, мама. Сегодня ее отправят в тыл русских, на задание.

-Господи!..

-И мало того — я понял, ее возвращения оттуда никто и не планировал. Ее хотят попросту использовать, а потом в расход.

-Но как же… И дядя твой ничего не знает о ваших отношениях?.. Да что я спрашиваю, нет, конечно! Но что же делать теперь, Франц?! Ее надо спасти!

-Вот об этом я и пришел поговорить.

-Я что-то не очень понимаю, Франц. Я чем-то могу помочь?

-Можешь, немного. Но дело не в этом, конечно.  Спасая ее, я автоматически становлюсь преступником для Рейха. Следовательно, мне остается лишь одно — исчезнуть вместе с ней. Увидимся ли мы с тобой в таком случае, я не уверен.

-Так ты приехал попрощаться со мной? — глаза баронессы наполнились слезами, но она улыбалась. — Мы ведь оба знаем, как недолго мне осталось с моим больным сердцем.

-Мама! Господи, мама!

Канарис бросился к матери. А она плакала

-Не расстраивайся, мама! Ты знаешь, я очень тебя люблю и сделаю все, что бы мы снова встретились, если это будет возможно!

-Ты, хотя бы, сообщи о себе, обещай мне!

-Конечно, мама! Обязательно! Ты запомни — к тебе, в случае удачи, придет мой старый приятель, актер. Конечно же, не под своим именем. Он передаст тебе весточку от меня. Но тоже под другим именем. Запомни — меня будут звать Рольф Шнайдер. Он так и скажет тебе — весточка от Рольфа Шнайдера.

-Да, да, Франц, я запомню. Хорошо… Но чем еще я могу помочь тебе?

-У тебя ведь наверняка сохранилась какая-нибудь моя старая одежда. Я имею в виду, с тех времен, когда мне было лет шестнадцать.

-Дай подумать… Возможно. Скорее всего, да. Надо посмотреть…

Когда машина Канариса отъехала от ворот дома баронессы, в глазах штандартенфюрера стояли слезы. Он слишком хорошо понимал, что уже никогда не увидит свою мать. Знал он и то, что и ей это известно.  И сейчас, там, в своем огромном особняке она осталась совсем одна. Больная, немощная женщина, навсегда простившаяся со своим единственным сыном. Мама…

Канарис глубоко вздохнул, крепко сжал ладонями руль и надавил на газ.  У него было еще одно дело, оставшееся до того, как он перестанет быть штандартенфюрером СС, окажется вне закона и рухнет вся привычная жизнь. Он ехал за документами для Катарины.

Год назад, в сорок втором, штандартенфюрер СС Канарис вышел на человека, изготавливавшего поддельные документы. Вышел почти случайно, поэтому никто из его аппарата, никто из начальства об этом не знал. Канарис думал недолго. Однажды он приехал к этому человеку, легально державшему фотоателье, вошел в салон в форме СС, показал документы  и сообщил застывшему в ужасе худому, сутулому человеку, что уже сегодня тот должен был бы оказаться на допросе, но арестовывать он его не будет. А взамен он, Канарис, должен быть уверен, что в любое время он сможет рассчитывать на его услуги.   И для начала заказал документы для самого себя на имя некоего швейцарца Рольфа Шнайдера. Фотограф помог загримироваться и скоро документы были готовы. Даже Канарис, не раз сталкивавшийся по службе с поддельными документами, был поражен — его новые документы ничем не отличались от настоящих. Начиная от шрифта, краски и кончая нужными подписями  и печатями. Теперь у фотографа почти совсем не оставалось времени. Утром, после разговора с адмиралом, Канарис приехал к нему и заказал документы для Катарины. На имя Августа Шнайдера. Она должна была превратиться в пятнадцатилетнего мальчишку. Фотограф замахал руками — ему ни за что не успеть! Но Канарис и слышать ничего не хотел. Он не угрожал, не пугал Гестапо. Он просто посмотрел на жену фотографа, молодую белокурую особу с большим животом. Ей, по-видимому, вот-вот предстояло родить.

-Я догадываюсь, что ставлю перед вами почти невыполнимую задачу, но надо сегодня. Сегодня или никогда уже. Завтра будет поздно. Понимаете? Ради вашей жены и будущего ребенка, помогите мне! Вы спасете человека… Вы согласны? Сделаете?

-Я помню, что вы спасли меня от виселицы, господин штандартенфюрер. Я постараюсь. Но где же тот человек, этот ваш Август Шнайдер? Надо ведь его сфотографировать.

Канарис достал из папки фото Катарины, сделанные в Гестапо. Они практически ничем не отличались от тех, что делались на паспорта.

-Но ведь это… Это девушка, да?

-Теперь это будет мальчик.

Фотограф поглядел на Канариса долгим взглядом поверх круглых очков в тонких стальных дужках.

-Понятно, господин штандартенфюрер. Я сделаю.

-Я приеду вечером, часов в шесть. Успеете?

-Это будет сложно. Поверьте, это ведь не зависит от моего желания или нежелания. Все дело в краске, которой я печатаю бланк паспорта. Из соображений безопасности готовых я не держу, каждый раз печатаю заново… Краска плохая нынче. Очень долго сохнет. А пока не высохнет, я не смогу работать дальше. Потом клей для фотографии. Он тоже должен высохнуть и…

-Меня не волнуют ваши технологии, господин фотограф. Сделайте документы и не пожалеете о потраченном времени…

Теперь Канарис ехал к фотографу, молясь о том, что бы документы были уже готовы. Но думал он, все же, только об одном — о том, что очень скоро Катарина прочтет инструкции и поймет, что ее предали. Он предал. Ей ведь невдомек, что он и понятия не имел о затее адмирала, всерьез считал, что Катарина поедет добывать чертежи самолета и ее вернут. Что она почувствует? Что она может вытворить от разочарования и отчаяния? Эти вопросы крутились в голове Канариса снова и снова, не находя ответа, мучая и заставляя с ума сходить от нетерпения и ужасного, нестерпимого волнения.

Но когда Канарис вошел в фотоателье, фотограф, вышедший на звук колокольчика, увидел перед собой совершенно спокойного человека, офицера. Только, может быть, чуть-чуть озабоченности на красивом лице  и тревоги в глазах.  

-Добрый вечер, господин штандартенфюрер! — приветствовал его фотограф. — Все готово. Все, что требуется.

Не удержавшись, Канарис с шумом выдохнул воздух.

-Слава Богу!.. Благодарю вас! — и он достал из кармана брюк свернутую пачку денег. — Вот, возьмите, вы честно это заработали.

Фотограф замахал руками.

-Нет, нет! Я не возьму!.. Я не богатый человек, но всегда помню, что вы спасли мне жизнь, господин штандартенфюрер.  Кроме того, моя работа, как я понял, поможет спасти еще одного человека. А это немало для меня!

Канарис взял фотографа за руку и вложил в его ладонь деньги.

-И все-таки, возьмите. У вас скоро родится ребенок. Подумайте о нем.

Фотограф поправил на переносице очки и поглядел сначала на деньги, потом на Канариса.

-Хорошо. Только ради ребенка… Знаете, когда встречаешь таких людей, как вы, господин штандартенфюрер, думаешь о том, что, не смотря ни на что, все еще не так уж плохо для этой страны.

Канарис горько усмехнулся, перебирая пачку документов, приготовленных для него фотографом, открыл паспорт на имя Августа Шнайдера и вгляделся в лицо Катарины, на этой фотографии и впрямь похожей на мальчика, грустного, худенького, пятнадцатилетнего мальчика.

-Меньше всего сейчас я думаю об этой стране, — глухо произнес он. — Меньше всего! Сейчас я предаю ее ради…

-Я не об этом, — произнес фотограф, когда Канарис так и не закончил свою фразу. —  Да и не ее вы предаете. Ведь так?.. Вам повезло спасти человека, дорогого вам человека. Подумайте о тех, кому такая возможность никогда не представится и кто-то близкий потерян для них навсегда.

Канарис протянул фотографу руку и тот крепко ее пожал.

-Спасибо вам! — Канарис спрятал документы в карман кителя. — Спасибо!

-Удачи! Уверен, что она вам понадобится. 

Машина выехала на шоссе, и я закрыла глаза. Здесь, на заднем сидении, я оказалась совершенно одна — сопровождавший меня офицер сидел рядом с шофером. В машине повисла тишина, только шум двигателя и шорох шин. Канарис… Неужели… Да, получается, это было так — он предал меня. Нет, даже не предал. Предают близких. Я же никогда не была ему близка. Я всегда, с самого начала была и осталась для него русской летчицей, пленной русской летчицей, которой можно воспользоваться. Вот и все. Да, возможно, ему было жаль меня, как жалеют замерзшую, израненную псину, но и только. А дальше был план. Важный план для адмирала Канариса. И тогда передо мной разыграли небольшой спектакль — пусть эта дурочка расслабится, пусть поверит добренькому красавцу-офицеру, благородному немецкому барону, пусть возомнит себе, что понравилась ему, и сердечко ее глупое растает в преданности ему… Получилось. Да и кто бы сомневался! У этой дурочки ведь и на свете никого. Как же ей не вцепиться, как не ухватиться отчаянно за эту немыслимую удачу, за иллюзию эту, надежду на чудо, на спасение, на то, что все-таки, не одна?!.. Как он, наверное, смеялся, как забавлялся этой простенькой победой, разом разрушившей миф об упрямстве и непоколебимой, непонятной и кажущейся бессмысленной  стойкости русских солдат. Так все, оказывается, легко — девочка захотела жить, захотела любить и делай теперь с ней все, что захочешь! Идиотом оказался Мантейфель со своими зверскими методами. Тут, оказывается, и рук марать не надо…

Машина остановилась, и я открыла глаза. Мы стояли около одного из пропускных пунктов, и подошедший постовой проверял документы. Откозырял, отошел и машина снова тронулась…   Мне хотелось плакать. Господи, мне так хотелось плакать! Только не получалось. Никак. Боль засела где-то глубоко и от этого еще больше, еще сильнее хотелось… увидеть его. И что бы ничего этого не было — ни задания этого, ни лжи. Что бы просто был он и все. Все!.. Предатель? Человек, который попросту использовал меня? Не складывалось. Все равно, не складывалось. Что-то было не так. Или мне попросту ни за что не хочется верить в очевидное? А ведь партия была разыграна безупречно. Даже вчерашний вечер и особенно ночь, которые не укладывались в моем понимании, упрямо возвращая меня к неверию в коварство Канариса. Просто он понял, кто перед ним и сыграл на самых лучших, самых сильных моих чувствах. Да, возможно, в этом и не было такой уж острой необходимости — я и так старалась для него, как могла. Но этим он забрал мою душу, забрал навсегда, не смотря ни на что. Обман, ложь, предательство самых лучших чувств — ничто по сравнению с тем, как счастлива я была, как сильно верила, как безумно, отчаянно любила. Возможно, даже это Канарис понял и теперь был уверен — это опустит мне руки, не даст сбежать или что-то натворить. Я слепо отправлюсь на смерть, которую они мне уготовили, просто, что бы он знал, как сильно я его люблю, да что бы не мучиться больше… Его лицо стояло перед моими глазами. Его чистое, улыбающееся лицо и его глубокий, поразительный взгляд. Взгляд, который, как мне казалось, не может солгать. Как не могут солгать его руки, обнимавшие меня крепко-крепко, его губы, целовавшие меня, и в этих поцелуях была сама жизнь… 

Машина опять остановилась. Двигатель не заглушили — значит, снова какой-то пост. Я открыла глаза и увидела, что мы стоим на шоссе посереди леса. Офицер, сидевший рядом с шофером, вышел из машины. Было слышно, как он разговаривает с кем-то, но смотреть, с кем, не стала. Какая разница? Я снова откинула голову на спинку сидения, смежила веки, подумав о том, что ехать, наверное, осталось совсем недолго, а значит, времени расслабиться, подумать у меня уже не будет. Подумать же надо было. Что дальше? Лететь на задание и выполнить его, подставив себя? Или сбежать, просто исчезнуть там, в России с моими новыми документами? Сейчас мне кажется, что не смогу я там жить, снова жить в стране, от которой отказалась, которая уже успела стать для меня чужой. В стране, где не будет Канариса. Но время пройдет, я привыкну и, возможно, жизнь наладится… Но может, сбежать здесь? Затеряться, а потом, когда все утихнет, добраться до своих родных? Но как сбежать? Меня схватят и тогда мне уже несдобровать. Если бы просто грохнули. Один хороший выстрел в спину и все кончится. Да только я нужна им живая, не выстрелят наповал… И тут, точно в аккомпанемент моим мыслям, тишину разорвал выстрел, за ним еще один. Я села прямо, открыв глаза и пытаясь понять, что произошло. Шофер дернулся было, что бы выскочить из машины, нащупывая пистолет, но мгновенно передумал и утопил педаль газа. Машина рванулась с места, прогремел еще выстрел и шофер упал головой на руль. Машина продолжала ехать. Лишившаяся управления, она слушалась только одного, последнего приказа — нестись вперед. Нога мертвого шофера продолжала давить на газ.

Все мои мысли унеслись прочь, мозг среагировал, и я перелезла на переднее сидение. В разбитое пулей лобовое стекло я видела, что дорога впереди делает крутой поворот налево, а справа — глубокий овраг, поросший лесом. Острые, как пики, верхушки елей торчали подобно иглам из подушечки швеи… Кое-как я отпихнула шофера, убрала его ногу с педали газа и постаралась повернуть руль. Тело шофера мешало этому, но машина, все-же, останавливалась. Насколько могла, я вошла в поворот и теперь глядела лишь, как медленно автомобиль подкатывается к краю дороги, отгороженному от пропасти только столбиками, торчавшими на расстоянии нескольких метров друг от друга.  Выпрыгнуть? Однажды мне уже выговорили за то, что я этого не сделала. Теперь некому. Плевать. Если суждено улететь в пропасть, значит, так тому и быть. Я и так сделала достаточно, что бы этого не случилось… Все, машина встала. Дороги, чего-то твердого впереди я уже не видела. Осторожно я отодвинулась от руля, открыла дверцу и увидела, что передние колеса стоят на самом краю — малейшее усилие и соскользнут. И тут же я услышала шум двигателя приближавшейся машины. Не раздумывая, я выхватила из кобуры на ремне шофера пистолет, взвела курок и повернулась к раскрытой дверце. Машина остановилась, я услышала, как хлопнула дверца и замерла в ожидании. Стрелять через машину насквозь он, наверное, не станет — черная складывающаяся крыша имела сзади только маленькое окошко, через которое меня видно не было. Слева — тело шофера, а с моей стороны еще и дверца открыта. Скорее всего, он подойдет с моей стороны. В напряжении я слышала быстрые приближающиеся шаги. Хрустнул гравий насыпи. Нервы мои не выдержали, и я выскочила из машины, присев на корточки и направив пистолет на приближавшегося человека…

-Сержант!!

Наверное, сам Господь снял мой палец с курка, не дав мне выстрелить. Предо мной стоял Канарис. Я медленно поднялась, опустила руку с пистолетом.

-Сержант…

Он подошел ко мне. Я глядела ему в лицо и даже не услышала, как выпавший из моей руки пистолет упал на землю.

-Канарис… Это ты? Зачем… Откуда ты взялся? Разве ты…

-Я приехал за тобой. И никуда ты не полетишь.

-Так значит, ты не предавал меня? Ты…

-Я люблю тебя и никуда больше не отпущу. Никуда!

Он обнял меня крепко, порывисто и я обхватила его шею руками.

-Ты слышишь меня? Слышишь?

-Слышу, — прошептала я и заплакала, наконец.

-Тише, тише! Только не сейчас! Понимаешь меня? Не сейчас, девочка! Нам надо очень много сделать, надо уехать, скрыться и только потом ты сможешь поплакать. Ладно? Возьми себя в руки, постарайся!
-Да…да… Хорошо….

Я утерла слезы. Вздохнула, стараясь успокоиться, и взглянула на него. Он устало улыбался. Тогда я взяла его ладонь и поцеловала, прижалась к ней щекой. И он снова обнял меня, погладил по волосам, прижав мою голову к своей груди. Несколько секунд тишины. Я слушала, как бьется его сердце и больше ничего уже не боялась… А через несколько минут мы взялись за дело — нам пришлось оттолкать машину с мертвым шофером от края, завести ее снова и отправить в пропасть так, что бы она там взорвалась.

-А что же тот офицер? Он мертв? — спросила я, глядя на зарево пылающей в овраге машины.

-Да. Мертв… Мне ничего не оставалось, кроме, как убить их. Никто не должен знать, что это я увез тебя, — глухо объяснил он.

Я взяла его за руку.

-Я понимаю…И он остался там, на дороге?

-Да.

-Так может, лучше было бы и его туда…

-У нас нет времени на все это. Пусть остается там.

Мы сели в его машину.

-Значит, все будут думать, что я попыталась бежать? Сама?

-Возможно, они так и подумают. Важно, что бы они не решили слишком быстро, что это моих рук дело и у нас было время скрыться в Швейцарии. Сейчас для них я должен быть в Берлине. Завтра там серьезное совещание. До завтра меня никто не хватится… А в Швейцарии у меня есть маленький дом в горах. Куплен на другое имя и даже мама о нем не знает. Там и спрячемся.

-Так значит, ты теперь преступник для них?

-Пока они не хватились меня…

-Это ясно. Я имела в виду, что теперь для тебя возврата уже нет.

-Конечно. Теперь только вперед и с тобой. Раз уж я решил тебя спасать! — усмехнулся Канарис.

-И все это только ради меня? — тихо спросила я, теребя на пальце кольцо. Я ведь так и не сняла его.

-Только ради тебя, — подтвердил он. — А ты, вероятно, прочла свою инструкцию и решила, что я лишь попользовался тобой, да? Только честно!

-Прости меня! Я должна была верить тебе, но эта инструкция…

-Я ничего не знал. Был уверен, что ты и в самом деле, полетишь за документами. Только все время думал, как это дядя решился поручить это дело такому неподготовленному, совершенно неопытному человеку. И когда ты отправилась утром на полигон, заехал к дяде. Попросил прочесть твою инструкцию. И только тогда все понял — в случае удачи со взрывом, их человек крадет под шумок документы и скрывается. А ты попадаешь в лапы комиссаров и получаешь за все сразу. Мне следовало догадаться, что все не так, как дядя поначалу преподнес!

Канарис остановил машину, и только теперь я заметила, что мы съехали с шоссе на какую-то земляную дорогу и углубились в лес. Похоже, здесь уже очень давно никто не ездил. Я посмотрела на Канариса.

-Что же теперь?

-А теперь мы должны переодеться. Вот, держи этот пакет — в нем твоя одежда… — Канарис улыбнулся. — Вернее, моя. Это мой выходной костюм того времени, когда мне было пятнадцать или шестнадцать. Ты станешь на время мальчиком, сержант, и тебя будут звать Август Шнайдер. Мой племянник. И забудь о Канарисе. Теперь я — Рольф Шнайдер. Как и ты — подданный Швейцарии. Ты поняла?

-Так точно! — рассмеялась я и перелезла на заднее сидение. Расстегнула и сняла комбинезон. А когда подняла глаза, увидела, как Канарис следит за мной в зеркало заднего вида.

-Не подглядывай! — воскликнула я и погрозила пальцем.

-Еще чего!

Канарис вышел из машины и сел рядом со мной. На мне были только трусики. Он провел пальцами по моей груди, и я сама потянулась губами к его губам… Портупея, китель, галстук полетели к чертям. Я расстегнула его рубаху и снова вдохнула запах его тела, теплой кожи.

-Канарис! — прошептала я. — Мой Канарис!

-И теперь ты, действительно, мне веришь? — спросил он, взяв меня за подбородок, заглянув мне в глаза.

-Да. Верю… Мне и тогда, после инструкции никак не верилось в твое предательство.

-Я скорее умру, чем позволю себе потерять тебя! — он усадил меня верхом к себе на колени, целовал мою грудь, а я гладила пальцами его волосы и чувствовала, как мячиком прыгает мое сердце, как взлетает оно высоко-высоко и тает тут же, тает в изнеможении от нежности…

-Господин Рольф Шнайдер?

-Да, да, господин офицер. Именно так и есть.

Офицер-пограничник листал паспорт, поглядывая на темноволосого мужчину в тирольской шляпе, светлом клетчатом костюме, круглых очках и бородке а-ля Генрих Четвертый. На светлой коже лица офицера пламенели веснушки, белесые ресницы пушисто обрамляли серьезные, даже слишком серьезные голубые его глаза. Неуверенностью неопытности так и сквозил его взгляд.

-Кто с вами в машине? Документы есть?

-Это мой племянник, господин офицер. Август Шнайдер… Спит. Можно не будить его? Мальчик болен.

-Что с ним?

-Сын моего покойного брата… У мальчика туберкулез. Мы ездили в Берлин, к одному известному доктору, — Рольф Шнайдер вздохнул. — Мальчик очень слаб!

Офицер открыл заднюю дверцу и увидел сжавшуюся в комочек худенькую фигурку мальчика в аккуратном сером костюме и кепочке на коротко остриженных волосах. Он крепко спал, спрятав ладошки между колен…

-Чудненько, господин штандартенфюрер Канарис! Вот и вы, наконец!

Из машины, стоявшей неподалеку, выбрался Гуго Мантейфель.

Канарис увидел, как невольно вздрогнул рыжий офицер. Вздрогнул и обернулся.

-Достаточно, офицер!.. Выходите из машины, господин Канарис. С поднятыми руками! И… ваш мальчик тоже!

-Выходи и падай! — услышал Канарис шепот за своей спиной. — Выходи и падай!

Канарис медленно открыл двецу и вышел из машины. Поднял руки.

-Прекрасно, господин Канарис! Теперь мальчик!.. Да, да, фроляйн Клямер, я жду!

И тут Канарис резко, плашмя упал на асфальт. И в ту же секунду раздались выстрелы.

Я стреляла в Гуго Мантейфеля. В упор… Когда-то, кажется, в другой жизни, дед учил меня стрелять. Сначала из револьвера, потом из охотничьего ружья. Мама возражала, спорила с отцом до слез, но тот лишь пожимал плечами.

-Если ей нравится, Сонечка… — бормотал он в ответ.

А дед… Он наверное, очень хотел внука и всегда играл со мной в мальчишечьи игры. Так и со стрельбой. Он был уверен, что это мне нравится и не ошибался. Я стреляла самозабвенно, истрачивая кучу патрон! А дед радовался моим успехам и твердил, что я — молодец и задумчиво добавлял, что никто не знает, что в этой жизни может пригодиться… В школе ДОСААФ я стреляла лучше всех, совершенствуя и совершенствуя свое умение, с остервенением убивая время, что бы слишком рано не возвращаться в провонявшую кислыми щами общагу. Инструктора меня не хвалили, но я знала — они довольны, что могут похвастаться хорошим стрелком. На фронте же мне практически не приходилось стрелять в людей. Так, что бы в упор. Летчики в самолетах. Там и лица не видно — шлем и очки. Словно, и не живой, просто враг без глаз, улыбки, голоса… Бригадефюрер Мантейфель прочно ассоциировался для меня с болью, жуткой непереносимой болью. А еще с криком. Громким, безжалостным, отдающимся в ушах. И я стреляла, как в плохом сне замечая, как отлетают брызги крови от его груди, живота, как чернеет от нее его и без того черный мундир. Но не за боль, не за крик — за Канариса, за себя, за то, что он хотел и мог отнять. И еще я видела, как растерявшийся пограничник стал отступать, безрезультатно нащупывая кобуру своего пистолета, как перехватил автомат и начал стрелять в меня второй солдат, как выскочил из машины шофер Мантейфеля, на ходу выхватывая пистолет. Я слышала, как начал стрелять Канарис. Но все смотрела и смотрела, как падает на асфальт Мантейфель и на лице его застыло удивленное выражение… Шофер упал первым — Канарис убил его выстрелом в голову. Я подняла пистолет, и он показался мне страшно тяжелым. Уже раненый в ногу, хромая и почти падая, пытался стрелять автоматчик. Очереди полосовали асфальт, пули отскакивали, а я смотрела на офицера пограничника. Канарис ранил его в ключицу, кровь хлестала, а он так и не успел достать пистолет. Я выстрелила, автоматчик, наконец, рухнул ничком, и я услышала, как загремел об асфальт его автомат. И тут я увидела, как Канарис целится в офицера.

-Канарис!.. Канарис, не надо!.. — попыталась крикнуть я, но мой голос, точно, пропал куда-то. Я не слышала его. — Канарис!..

Он обернулся.

-Что с тобой? Ты цела?

Бросился ко мне.

-Все в порядке, — ответила я. — Немного оглушила вся эта пальба.

Канарис обернулся к офицеру и снова поднял пистолет. Я схватила его за край пиджака.

-Канарис! Не стреляй!

Он обернулся.

-Почему?

-Он не стреляет. Он даже не достал пистолет. Не надо, прошу тебя!

Я собралась с силами и вылезла из машины.

-Куда ты?!

-Помоги мне!

Он подхватил меня, и мы подошли к лежащему на асфальте офицеру. Он глядел на нас испуганными голубыми глазами и веснушки на его побледневшем лице проступили особенно ярко. Окровавленной рукой он пытался зажать свою рану.

-На посту должна быть аптечка. Принеси ее, пожалуйста!

-Ты хочешь его бинтовать?! У нас нет времени, Сержант, совсем нет!

-Иди, Канарис! Мы должны его спасти. Мы чуть не убили безоружного.

Канарис принес аптечку и я, вспомнив навыки медсестры, которым нас, девчонок, обучили на всякий случай в ДОСААФе, наложила на рану офицера плотно свернутый бинт, перетянула рану. Офицер смотрел на меня молча и его белесые ресницы хлопали.

-Все, Сержант, поехали! Оставим его здесь. Скоро наверняка кто-нибудь появится и его спасут. Поехали!

Я провела ладонью по лбу офицера.

-Прости нас. Мы не хотели… — прошептала я и он моргнул. — Только не умирай.

Я встала, и Канарис повел меня к машине.

-Садись пока, а я подниму шлагбаум.

Но я осталась стоять, глядя, как Канарис подошел к шлагбауму, и поднял его. Он шел ко мне, когда я услышала негромкий лязг металла об асфальт. Я обернулась, но было поздно — тишину разрезала короткая автоматная очередь. Меня сильно толкнуло в грудь, и от неожиданности я сползла по гладкому крылу машины на дорогу.

-Сержант!!!..