I
Но, прежде чем начать рассказывать, представлюсь читателю. Я преподаватель математики и уже много лет служу в одном из столичных университетов. На момент повествования мне только стукнул тридцать первый год. Впрочем, возраст не показателен. Ведь жизнь человека ассиметрична: полвека может тянуться легкое, почти бессмысленное существование. И вдруг настает миг, момент истины, час расплаты, и взрослеет душа. Что это за час? У каждого своя история. Ведь только животный мир, цветы и деревья проживают свой век соизмеримо отпущенному времени. Люди взрослеют мгновенно. И за новым знанием мир открывает перед человеком доселе неведомые пласты жизни и горизонты.
В детстве мы с братом, матерью и отцом жили в съёмной квартирке на окраине города. Отец был профессором, доктором философских наук. А мать, тогда еще студентка, слушала его курс в университете. Вечерами у нас часто собирались преподаватели, доктора наук и прочая интеллигентная публика. Гости садились за большой круглый стол в гостиной, покрытый бархатной скатертью, пили чай из высокого медного самовара, в котором я, прохаживаясь по комнате, любил находить собственное искривленное изображение, читали Мандельштама, Бродского, рассказывали истории. К застолью мать покупала сладости в кондитерской, и непременно три или четыре сорта разного чаю. Иногда приходил музыкант Баратынский, изящный юноша со сливовидным лицом и глубокими, поддернутыми грустью глазами, которым я, почему-то, завидовал. После чая он обыкновенно садился за пианино. – Ну, Митя, вальсок, давай – просил кто-нибудь из публики. И из-под долгих его пальцев, туманно, будто пыльца по воде, вдруг расплывалась музыка. Как это помнит он, на какие надо клавиши нажимать, ведь они все одинаковые, — думал я, стоя в углу комнаты. Потом гости снова садились за стол, доставали из книжного шкафа карту и принимались ее изучать. – На север надо идти, — говорил кто-нибудь из-за стола. – Нет, лето обещают холодное, давайте южнее, по реке! Да и селения там больше! Отец был членом небольшого общества по распространению грамотности. Это был кружок единоверцев, конгениальных товарищей, которые раз в год, обыкновенно в начале лета, приезжали в какой-нибудь провинциальный город или деревню и устраивали чтения для местных ребятишек. Они называли себя Федоровцами, по имени первого книгопечатника. Привозили в села учебники, проводили в школах открытые уроки, рассказывали про русских художников, дарили красочные детские книги. Отец всегда говорил, что интеллигенция – это последнее слово нации. «Всю тяжесть истории берет на себя не толпа, а личность! Потому мы должны взрастить ее с малого!» Вообще в нем много было высокого, даже эпического. Он был тем самым счастливцем, который бог весть откуда, знает, как жить. И много, жарко спорили о будущем. «Не всякий интеллектуал – интеллигент, и не всякий интеллигент – интеллектуал» — часто повторял Прохор Егорович, старомодный, красиво седой преподаватель русской словесности. И кто-нибудь обязательно вызывался с ним спорить. Даже мать с отцом пускались в споры. Олеся Михайловна говорила, что сила знания в том, что оно каждого способно превратить в достойного человека. Люди были равны для нее, маленький росток нравственности и доброты она видела в каждом. А отец, Алексей Федорович, наоборот, считал, что не всякого стоит учить. Особая человеческая порода, выкованная воспитанием и временем – вот, что он искал в людях. Но для меня, маленького мальчика, в ту пору было загадкой: чем так разнятся между собой люди? Многое из этих разговоров взрослых мне было не ясно. Таинственными и непостижимыми казались обсуждаемые ими книги. Мир казался волшебной сказкой. Почему солнце жарко? Зачем живет человек, и что будет, если прочитать все стоящие в шкафу книги? Люди, окружающие меня, были добры ко мне. И долго еще верил я в тот самый росток и не знал, что есть на земле и зло, и неравенство, и несправедливость.
