-Куда собираться то?- проскрипел я спросонья.

-Идем, идем! Там все и увидишь.

Я встал с кровати, наскоро оделся, быстро выпил крепкого чаю, который Натали мне тотчас приготовила, накинул тулуп, и мы выбрались на улицу. День был белесый, снежный. Мы перебрались на ту сторону дороги и сели в подъезжающий автобус.

Был какой-то православный праздник, Натали привезла меня в церковь. Я никогда не верил в Бога, писанного канонично, но красками воображения, который, как намоленный фетиш, живет в храме. Но старая церковь, беленая, резная, все еще покрытая свадебным снегом, серела на опушке так неприкаянно, одичало, будто забытая праздничным кортежем невеста. Мне вдруг стало самому одиноко и больно, и захотелось раствориться в ее каменных чертогах.

Народу внутри не было. Облупившиеся ветхие стены, потемневшие иконы, висевшие в каком-то особом, евангельском беспорядке – все  казалось мрачным и диким. Резные добротные скамьи, привезенные, похоже, для начавшегося переустройства, стояли забытые в пыли, рядом валялась хозяйская утварь. В темных углах в прозрачных серых вазонах стояли не пригодившиеся для праздника тканевые цветы. Казалось, церковь то начинали украшать, то бросали.  Мы прошли наискосок небольшую залу  и спустились на пару ступеней вниз, в полуподвал. Здесь, в латунном отсвете старого абажура дремал огромный шкаф с церковными книгами. Бархатные карминовые витрины были заставлены разнокалиберными иконами, тонкими книжицами, фарфоровыми шкатулками и посеребренными крестами в коробочках. Наташа, в голубом ситцевом платочке, окончательно превратившем ее в школьницу, по-хозяйски взяла меня за руку, подвела к витрине и стала рассказывать нравоучительно: — Это старец Никодим, однажды он вылечил калеку намоленной водой и крымским вином. – А это Сергий Радонежский. Она показывала пальцем на изображения святых. — Говорят, он приручил самого медведя. Я послушно разглядывал картинки на календарях и книжных обложках. А теперь слушай и повторяй! – приказала она мне, и, будто обращаясь ко всем духам сразу, принялась шептать какую-то молитву. «Во сие царство придет благость» — ворожила она, сжимая пухлые губки. «Да будет спасение духа». Это был особый ритуал, в который она посвятила меня, как верного друга. Таинство молитвы продолжалось минут десять. Несколько раз она сурово взглядывала на меня, делая паузы, показывая, чтобы я повторял за ней прилежней, и мы так молились вместе. Я даже удивился ее упорству, потому что, если слабел мой голос, Натали строго одергивала меня за рукав, восклицая с урчащей угрозой, — Ты что же, Бог так тебя не услышит! И тогда я громче повторял непонятные мне слова, сливаясь с нею в гомоне плохо различимых звуков, которые вот-вот должны были сгустится в дикое, еще никем не названное счастье. Счастье — потому что мне нравилась ее детская наивность, ее святая, нелепая вера. И нравилось то, что я стал причастен к чему то большому, о чем не знал до этого времени.  Потом она замолчала.  А меня как-то вдруг затяготило то, что я знаю эту женщину, Наташу, это бархатное существо, обесцветившее вокруг меня весь мир. Существо, которое я, Бог знает почему, не решался даже тронуть. Я знал, что тайна, которую заключает в себе это простая, не приметная женщина, существо скучное, благополучно невежественное, глупое, в прилежно выглаженной сорочке, с наивной претензией на какую-то значимость, на самом деле и есть мой Бог и мое сегодняшнее счастье. То счастье, которое только Человек способен дать Человеку. Счастье платоническое, но живоносное, крепкое, земное. Мы вышли на улицу, и пошли прочь от церкви. Наташа зачем-то стала рассказывать о семи днях сотворения мира, о том, что там, за чертой, есть волшебный райский сад…– Как далеко же нам до рая, — думал я, плетясь за ней и слушая ее, — да и зачем на земле он? Почему так далеко мы ищем чистого, светлого? Ведь Бог живет в людях.