-Как Оленька поживает? – частенько расспрашивала меня она. Про Олю я вспоминать не любил. Здесь, в Арказасе, ее образ вызывал во мне чувство вины и размышления о собственном бессилии. Потому о супруге я говорил неохотно. А Натали безревностно, почти как детей, любила нас обоих. – Ох, бедные вы мои, — приговаривала она мягким, маслянистым говорком. Благополучная смиренность, неизбалованность проступали в ней своим законом, оставляя отпечаток в людских душах. Она, почему-то, жалела меня, но жалостью не унижающей, а сочувствующей, как будто знала что-то заранее, как будто уже прожила мою жизнь.

-Не горюй, — приговаривала она, когда я, иной раз, скучал за работой! Успеешь еще в столице-то пожить! А здесь, гляди, какая природа, это же ведь край земли! А грипп – ерунда, все равно не помрем!

Я знал, что жизнь в Арказасе и дружба с Натали однажды закончатся. Мне было мало ее, мало наших разговоров и хотелось, чтобы какой-то частью своей чистая, светлая Натали, не испорченная жизнью рабочей, трудной, осталась со мной навсегда. Вечерами мы часто разговаривали ни о чем. Хотелось напиться ею, чтобы жить как она, бесхитростно, просто, по ее уставу. Ей льстило мое внимание. Как человек прямодушный, похвалам она безоглядно верила, и часто, уже по глупости, даже мнила из себя лишнего. Однажды, Натали пришла ко мне ранним утром:

-Собирайся скорей, а то не успеем на автобус! – скомандовала она, поправляя прическу и груди, как это делают буфетчицы.