-Меньше всего сейчас я думаю об этой стране, — глухо произнес он. — Меньше всего! Сейчас я предаю ее ради…

-Я не об этом, — произнес фотограф, когда Канарис так и не закончил свою фразу. —  Да и не ее вы предаете. Ведь так?.. Вам повезло спасти человека, дорогого вам человека. Подумайте о тех, кому такая возможность никогда не представится и кто-то близкий потерян для них навсегда.

Канарис протянул фотографу руку и тот крепко ее пожал.

-Спасибо вам! — Канарис спрятал документы в карман кителя. — Спасибо!

-Удачи! Уверен, что она вам понадобится. 

Машина выехала на шоссе, и я закрыла глаза. Здесь, на заднем сидении, я оказалась совершенно одна — сопровождавший меня офицер сидел рядом с шофером. В машине повисла тишина, только шум двигателя и шорох шин. Канарис… Неужели… Да, получается, это было так — он предал меня. Нет, даже не предал. Предают близких. Я же никогда не была ему близка. Я всегда, с самого начала была и осталась для него русской летчицей, пленной русской летчицей, которой можно воспользоваться. Вот и все. Да, возможно, ему было жаль меня, как жалеют замерзшую, израненную псину, но и только. А дальше был план. Важный план для адмирала Канариса. И тогда передо мной разыграли небольшой спектакль — пусть эта дурочка расслабится, пусть поверит добренькому красавцу-офицеру, благородному немецкому барону, пусть возомнит себе, что понравилась ему, и сердечко ее глупое растает в преданности ему… Получилось. Да и кто бы сомневался! У этой дурочки ведь и на свете никого. Как же ей не вцепиться, как не ухватиться отчаянно за эту немыслимую удачу, за иллюзию эту, надежду на чудо, на спасение, на то, что все-таки, не одна?!.. Как он, наверное, смеялся, как забавлялся этой простенькой победой, разом разрушившей миф об упрямстве и непоколебимой, непонятной и кажущейся бессмысленной  стойкости русских солдат. Так все, оказывается, легко — девочка захотела жить, захотела любить и делай теперь с ней все, что захочешь! Идиотом оказался Мантейфель со своими зверскими методами. Тут, оказывается, и рук марать не надо…