— Лаура! Лаура! — он  шептал  ей  страстно, снова  ее, целуя, как  тогда  в  том Нью-Йоркском  отеле  на  двенадцатом  этаже, и  как  там  на  том, одновременно перекрестке  ночью. Там, возле  той  деревенской  часовни, и  того  старого заброшенного  кладбища — Лаура! Любовь моя! — умирая, он  произнес  вслух, несколько  раз  это  ее  имя. Не  имя  своей  жены  и  дочери, а  имя  Цербера.

   Она  тогда  захотела  его, именно  его, именно  той  темной  ночью. Когда  дело было  сделано. И, он  продал  ей  свою  в  далеком  будущем  человеческую душу.

   Она  ласкала  его  так  нежно, как  не  может  ласкать  ни  одна  земная  женщина. Говоря  ему  постоянно  сквозь  дикий  звериный  демона  стон, как  одиноко  там всем  им  в  Аду, сверкая  огнем  и  всполохами  красного  мерцающего  пламени  в тех  черных  своих, как  сама  темнота  демонических  глазах. И  это  свечение  было  вокруг  такое  же, как  в  ее  тех  глазах, глазах  Цербера  и  демона  ночи.

Свечение, окутавшее  его  всего, переливающееся  волнами  и  всеми  цветами

радуги  среди  звезд.

  И  ему  казалось, что  он  висит  там, среди  тех  горящих  ярким  огнем  звезд. И  в этом  красном  мерцающем  пламени.

  И  свет фар, вырвавшийся  из-за  поворота  дороги  той  легковой  машины, проскочившей  железнодорожный  переезд  возле  заброшенного  деревенского старого  кладбища  и  Астафьевской  церквушки.