— Аплодируем. Аплодируем. — Из глубины раздался голос: помимо начальника охраны и режиссёра-постановщика в пустом зале находилось человек пятнадцать сотрудников ФСО. Их нагнали на прогон, и всю дорогу они переговаривались, отпуская замечания, иногда даже на сцену. Перед занавесом, когда Петрович упал, донеслась очередная ремарка. Охранник, одетый во всё кожаное, решил вмешаться в постановочный процесс: «А ты, как тебя там? – кричал он режиссёру. — Сделай-ка мне дубль четырнадцатый». Помощник режиссёра вздохнул и дал команду включить софиты. Единственное сочетание, которое не устраивало обе стороны, было оставшейся реальностью, контрастирующей с действительностью.
— Я не хотел. Я исполнял приказ. — Валерий Петрович, в костюме Зайца, упал замертво, схватившись за неразвёрнутое древко.
— Да он сам-то знает, что говорит? На этом шоу знаете, какие люди будут? Шоу должно быть выстроено по другому принципу.
— И вы знаете, по какому? – спросил выскочку режиссёр в полосатом свитере.
— Естественно. У вас вещание на запад – на попугайчиков в клетке. А у нас страна смотрит ещё и на восток. На востоке так не принято: если к тебе обращается шакал, то нужно быть ещё и слоном.
Господи, весь этот сброд… стыд, пока лежал, упав замертво на сцене, Петрович слушал. Ему хотелось встать и развернуть древко с полотном, на котором написано: «Выделите мне отдельную клетку!» Он вспомнил одно из своих выступлений на закрытом объекте, на котором трудились завсегдатаи борделей и гости столицы, оказавшиеся в непростой жизненной ситуации: присутствие полной отрешённости на лицах. Какое-то восхитительное обаяние вперемежку с равновесием царило. Зал был настолько тих и умиротворён, что можно было услышать далёкий паровозный гудок. В тот раз ему пришлось играть за двоих, и он читал монолог: «Так быть, или не быть? – Петрович обвёл хитрым взглядом публику, – вот в чём вопрос». Вечер закончился – были аплодисменты. Не сложилось, правда, с гонораром. Обещали одно, а по факту… В итоге, Петрович не обиделся. Покидая территорию объекта, его кто-то окликнул – парни в расписных до шеи наколках остановили его прямо перед проходной:
— Слышь! Ты, это, прав, но мы не знаем, что ты сказал там – со сцены, но ты нам понравился искренне от души. — В руку тогда ему вложили пару тысячных и пачку сигарет; после чего делегация рассосалась, словно и не было того случая.
На автобусной остановке, на которую указал однорукий Мжбанго, прежде чем он вернулся к трубопроводу, я сел в чёрный автобус, крыша которого была заставлена клетками. Дым, выходящий из-под днища, заходил в салон. Местные влипли в окна из плексигласа. Двигатель внутреннего сгорания – рацио после пневмокапсулы, и ощущение привычной реальности. Однообразно выряженные в долгополых накидках из шерсти и полотна, когда-то белые, но теперь превратившиеся в грязные, дурно пахнущие обноски. На переднем сидении – бритый череп – блестит, как тыквенная бутылка, – человек беседовал раскованно с водителем. Он потянулся, чтобы прикрыть дверь от придорожной пыли, как вдруг, с грохотом звякнув и закатившись под сиденье, из-под его рубашки выпала – гантель. Только я успел схватиться за поручень, – я сидел в самом конце автобуса, – как меня, словно молотом, с глухим ударом ослепила вспышка: в крыше – зияющие дыры, и куриные перья сыплются внутрь, запах гари, посечённые люди; успеваю заметить, – водитель мёртв, тыквенной лысины рядом с ним не видно. В одном месте рубашка моя изодрана, прострелена словно гвоздями. Держу ладонь прижатой… Неосторожное обращение с гранатой тыквенной лысины? T`aimes-tu ça? Вот так дельце!
