МОСКВА. РЕДАКЦИЯ
Последний день в Париже

Если ружьё выстрелило в первом акте, то в последнем – не хватило патронов. Океан вскипел паром, по побережью раскатилось солнце. Пахло молоком; недавно прошёл дождь, летняя площадка с испариной; стекающая со лба вода, и заходящие на посадку серебристые лайнеры над головой. Я обратился к женщине, которая выбирала себе обувь; выйдя из примерочной, шпилька на одной её паре треснула, и… уже в уютном кафе я придвинул к собеседнице барный стул. Женщина по имени…, впрочем, это неважно, собиралась улетать домой, в большой город. Час лёту, сказала она, и ко мне подступило досадное чувство, за которым всё прояснилось несомненным волеизъявлением случая. При мне не было осознания чего-то важного, что могло случиться между нами, лишь визитная карточка под светом торшера врезалась в переносицу: «Звони».

Аэропорт Шарль де Голль понятен своей логистикой. Как и нужно – в таких центрах расходятся любовники. Стеклянные двери на входе разъехались, и в «храм недоразумений» меня запросто втолкнули. На бетонном полу, когда меня несла толпа, перед собой я увидел нечто похожее на чёрные женские трусики; но не будем заострять на данном артефакте внимание.

Розовое вино вновь зазвучало в сердцах, и вновь на меня свалился «папский неприятель», сегодня он был каким-то нетолерантным. Я бронёй отбивал все его ядра, но сдаваться не собирался. Напрасен гнев его; тщетно неверие; если человеку суждено не попасть в Лувр, то он обязательно попадет в Третьяковку. Римскому папе, – а мне казалось, что я уже общаюсь с ним ­– не пристало завешивать двери на мощный засов; а как управляющему – стоит определить, до какой численности зверя можно доходить в хозяйстве, чтобы прокормить все виды подножным кормом. Но в тот день «папа» не стал отгораживаться, а, лишь похлопав меня по плечу, и, поцеловав свою единственную дочерь, благословил в дальнейшее путешествие.

На рю-де-шоссе, в самом сердце Франции происходил разбор полётов. Перед моим отъездом почтенный отец невесты так меня запрессовал списком вопросов, что мне пришлось его утешить, что я бывший капитан дальнего плавания. После этих слов он успокоился, обмяк, а я – подзадоренный его чрезмерным любопытством, лишь дальше в ход пустил сплошную фантазию. Она неслась под откос многотонным составом и уже не встречала препятствий на пути. Мать невесты – милая женщина, заслуженная юрисконсульт, ведающая вопросами государственного казнокрадства и отлучения от кормушки. Через неё прошли дела ЮКОСа и многих олигархов, и открывалась панорама санкций вперемежку с дружбой народов мира. А Бенуа, как главе семьи, никак не давало покоя, что он – русских кровей, из каких-то князей; так вынужден хаять Россию под огульные крики и возгласы прессы и местных либералов, что лысина его, казалось, покрылась шерстью медведя, хотя он прекрасно осознавал, что Россия и Франция близки в понимании нынешней геополитической ситуации; а тут ещё и я – докопался до его семейства: намеревался жениться на его единственной, хотя и не родной дочери.

А после вина – ностальгия, свойство её не выветривается годами. Вы когда-нибудь просыпались ранним утром от того, что ваше лицо лижет лабрадор? Он вваливается в плечи и нагружает заботой о корме. Бургундия не только известна своим розовым вином, это место рыцарей, надменности и любви. На рю-де-шоссе, когда мы свернули в шале, Амина, играя сиреневыми тенями, подошла ко мне – протянула крем от загара. Когда она смотрела на себя в зеркало, то говорила со мной. Но, казалось, что она общается со своим «эго», от которого дальше в разговоре я не видел толка. Она сказала, что всё это не имеет смысла, что месье, предложивший купить дом у скал, в Монпелье, заломил за него слишком большую цену, от которой портмоне превращается в развёрнутый календарь обязательных платежей, и от этого в семье бывает разлука. В рубку пел Виктор Цой. Она злилась, что не понимала его слов, а мне приходилось ей переводить. На салатовом пуфе она развернулась, пришвартовавшись ко мне; на солнце вспышки произойдут ещё не раз; Амина опустила плечи, подметив, что Россия – это явление, которое нужно понимать. В этот раз лабрадор лизал лицо своему хозяину – Филипу Бенуа, отчего тот наталкивался на абсурдные размышления. Управлением – ты достигнешь плодотворности, но старания твои не всегда полезны. Бенуа отошёл в сторонку и, играя со своим псом, переспросил супругу, не готов ли его любимый чай с чабрецом.

Сколько времени хватает, чтобы журналисты включились в повод? Прямо над нами, на втором этаже, в шале было два трупа. Консьерж провёл полицейских, и те констатировали смерть. Как позже выяснилось, абсент был замешан на ацетоне, а те две влюбленные милые душки просто не сориентировались, оставили свой след в истории, расставшись с чистым белым листом, вцепившись в него последними ногтями. На рю-де-шоссе играла молния дознания, со мной говорил опытный страж…

Уже мы проходили в самолёт по телескопическом трапу, при входе встречала марокканка – её высокий выбеленный лоб, усталость от натасканных дров; готовая от раненного мужчины отгонять палкой медведя, кормящая в постели кроликами, готовая выкормить и поставить на ноги, а потом еще и лодку мастерить совместно для ловли рыбы, а потом еще и уплыть на ней и оказаться без памяти в чувствах – в общем, мне подсказали, как найти место – A35. Авиакомпания крутилась, и девчонки совсем уставали от экономии на топливных сборах и аэропортовых простоях; опрятный вид, с которым они успевали со всеми здороваться и держаться с достоинством.

В оркестре хлопанья багажными полками и щелканья привязными ремнями – тонкой струйкой завыли двигатели. Я полетел среди скал, царапаясь о них разбитым о воду моим блюдцем. Но перелетев горный кряж, меня – живого и послушного пассажира накрыла сладкая истома. Желтоглазые охотники, которые отлавливают души сплавляющихся по бурным рекам путешественников; про искусственное дыхание говорить не приходится, но делается оно для того, чтобы смысл пришёл дважды; смысл новой жизни. Молчание – заразительно. Молчание – это порок, если, конечно, ты не дал обет. Думал ли ты, что я промолчу? Но не так всё было в этой взаимозависимой цепи событий, в звонкой до боли тревоге, что я, потеряв тебя, решительно далее ни к чему не пригоден. Для этого ли нужен самоконтроль, чтобы меня контролировать? Тщетен прекрасный вечер, если ты не сбился со своего пути. А я уже сбился, и жёлтые глаза стали живыми и подливают мне розового.

Вновь появилась горная гряда, и блюдце было склеено. Между моим телесным весом и их безысходностью Ангелы являются невидимым глазу промежуточным звеном. В моём случае присутствуют фунты или килограммы, а в их – падение. Крылья они приберегают, а от их хвостов остаётся инверсионный след, голубиный кульбит между торжеством и тождеством. Я никогда не любил общаться с прослойкой, с теми, которые тождество украли, они этим живут, подворовывая; поле их деятельности – какой-нибудь прилежный акт и внутренний голос; речи их дивные, темп неспешен. Я только хотел выяснить, почему так мало денег было перечислено за редакционную статью, ведь договорённость с заказчиком была джентльменской. Рассуждающий по ту сторону аквариума дивный менеджер сделал вид, что не совсем владеет картиной и рекомендовал мне чаще пользоваться маркерной доской. Его глаза при этом я представил сияющими божественным светом, а сам он выглядел как ангел, у которого не сходится баланс. Я вышел из разговора, даже выбежал, обернулся: передо мной была католическая церковь, в которой, если бы захотел, то венчался, но не мог; таинства не состоялось. И как только я подумал об Амине, раздался виброзвонок, я ответил и услышал поздравление с днём рождения и что мне начислена сумма в 145 Евро за лояльность. Одно с другим я не связывал, горемыкой дошёл до ворот, за которыми задул северный ветер, а после – я простудился и потерял голос, а Ангелы натирали мне шею благотворной согревающей мазью.

Шквал ударял, и крыши срывало, я нашел в этой картине любезность перед стихией. Она никогда не была такой грубой, чтобы дремлющим вулканом вырваться, что всё зачтено. Но ветер срывал и шатры, тонким ломтиком подхватывая капли. Песок; и в аккуратных загадочных движениях я наконец понял, что мост – прямо передо мной. Он был проложен над спокойно текущей рекой. Взойдя, можно было по мосту прыгать и веселиться, не боясь обрыва. Но одержимая бурей, она сказала, что резвиться отказывается. Тогда вступил я, не отказывающийся от эксперимента. Воды здесь тихие, неопасные, предвиденные. Я зашёл на центр моста и начал его раскачивать, бравируя тем, что мне ничего не страшно. Там же, стоя на середине, я предложил пройти и ей – сделать пару шагов в самом зените, но она испугалась, и не захотела, отчего я и дальше не перестану её любить.