Азазель нетерпеливо потянул за поводок. Путник, которого он нацелился изловить, уже пересекал сейчас мост в десяти милях отсюда, а слуга всё возился с гримом. В ответ на рывок поводка человечишка чуть не уронил во стерню коробку с вязкими красками, вскрикнув:
— Нет, не ближе… Ближе не надо!
— Отчего ты медлишь, друг мой? — сладко промурлыкал Азазель.
Сердцебиение раба подуспокоилось, при слове «друг» уровень окситоцина слегка возрос.
— Я просто задумался… Мы ведь договаривались, что десять представлений — и я свободен?
— Та-ак.
— Сколько их уже было? Я почему-то вспоминаю отрывками — дороги, много дорог, здесь и там, на юге, на севере, на западе! Города вырастали до небес и вновь обращались одноэтажными посёлками, я выходил, трепыхая нелепыми этими рукавами, а навстречу ехал то конник, то коляска, то вовсе самоходная бричка… Уж как только не называли меня: Тилем, Ренаром, Яном д’Акоста, Джокером…
Азазель рассерженно повёл рукой, пальцы его быстро наиграли колыбельную для памяти на невидимых рабу струнах. Разум человечишки, привычный к таким воздействиям, поддался быстро, нахмуренный белёный лоб разгладился. Но почему ослабело заклятье?
Путник, всё путник. Небось, сидит в своей повозке да читает из книжицы. И ведь нет бы молиться о себе самом, как поступает большинство паломников, доставляя тем Азазелю довольно неприятностей. Нет, этот устремляет сердце ещё и на каждого, кого может встретить в пути!
