«Да подожди ты, какой тост? Мы ещё с якоря не снялись», – шёл и приговаривал Гвинеев. Яхта стояла на рейде в паромном комплексе Курык. Клирик лежал на решётке, медные части которой сияли золотом. Только в самый последний момент он заметил в своей бороде какие-то ошмётки, но – к тому времени на берегу появилась широкоплечая статная Оля со своей гладко стриженной приземистой дочерью. Гвинеев прошёл по висячему мостику, соединявшему корабль с набережной, и – вот все уже на борту. Не ждав увидеть Олю в сопровождении дочери, он сразу провёл обеих в каюту капитана, чтобы справиться, выходили ли они в море раньше. Подчёркнутая чистота маленького судёнышка, особенно для российских плавательных средств, которые в связи с международными санкциями были заперты в водах Каспийского моря.
Посреди камбуза с иконостасом и прочим эклектизмом виднелись какие-то путеводители и карты. На столешнице стояла чистая пепельница и катались карандаши. Как человек, у которого остался невыясненным вопрос с портовым сбором, капитан Гвинеев на минуту оставил леди в компании солидных бутылок вермута. «Планета умирает от громкой музыки!» – доносилось из огромной плазмы, на которой несли флаги и баннеры с надписью: «Казальс не по нотам играет на виолончели». — «Протестующие поддерживали напряжённую конфронтацию с полицией, которая образовала живую стену», – доносился голос репортёра: «Некоторые протестующие нашли ещё один маршрут и заблокировали ещё одну дорогу прямо возле шоссе, которое соединяет прибрежный город Гаага с центральным городом Утрехт». — «Важно провести демонстрацию сегодня, потому что мы живём в чрезвычайном положении планеты», – говорила Тунберг и добавила: «Мы должны сделать всё возможное, чтобы избежать кризиса музыкального слуха и спасти жизни тем, кому медведь наступил на ухо». — «Грета Тунберг, – продолжал репортёр, – стала всемирно известной в 2018 году, когда, будучи ученицей старшей школы, она решила каждую пятницу протестовать перед шведским парламентом, требуя действий по борьбе с климатическим кризисом, что способствовало развитию глобального движения ‘Пятницы на необитаемом острове’». — «Требую, чтобы Казальс играл по нотам!»
Спустившись обратно в каюту, клирик обнаружил, что с вермутом дамочки обращаются весьма проворно. Кажется, ещё на берегу они показались ему навеселе. Приземистую особу с гладко выбритой головой Гвинеев окрестил юнгой – та успела задать ему столько вопросов, сколько у него, как у капитана, не скопилось балласта за всё время дрейфа. Прав оказался начальник порта, предупредив, что с такими попутчицами греха не оберёшься. А вдруг болтанка! Они же всю палубу заблюют. Сидели бы лучше дома.
— Я предлагаю тост! – повторила Ольга, в глазах которой заискрились изящество, безумство, остроумие и долги. — За начавшийся вояж нашей совместной мечты! — Затем проворно наполнив доверху и с изумительной быстротой, Ольга опорожнила бокал повторно.
— Ого! — воскликнул клирик.
— Теперь маме будет нездоровиться, – сказала с лукавым видом бритоголовая девушка. Воодушевлённая энтузиазмом своей матери, она решила пройти по канату, но Гвинеев схватил её за руку.
— Не сметь без моей команды!
— Не смей меня хватать, слышишь, дед? – метнула она в него испепеляющий взгляд.
«Что ты как проститутка из Булонского леса!» – хотел прищучить непокорное дитя Гвинеев, но заподозрил, что в подобной ситуации, когда мать её лежит в отрубе, он и сам мог легко оказаться жертвой из шестнадцатого округа Парижа.
— Звать-то тебя как?
— Грета, – ответила проворная бестия и укусила деда за руку.
— Ай! – запричитал старик.
Светлые глаза непокорного дитя оценили Гвинеева от макушки до пяток, когда он в ужасе зажал укушенную руку.
— Не бойся, я не заразная. Дай посмотрю…
С перевязанной рукой Гвинеев управлял судном. Прильнув к перегородке, он услышал глухие, подавленные стоны, доносившиеся из трюма. Широкоплечая Оля блевала на половичок из Алжира.
— Эй, хой-хой! – раздался палубный свист Греты, бездушное тело которой колбасило гальваническим током. — И меня тоже укачает, вы думаете? – спросила она старика, который молча кивнул с естественной простотой и достоинством пастыря. Голос Гвинеева показался грубоватым, но тёплым и доброжелательным:
— Это будет зависеть… Морское ли у тебя сердце?
— А ноги у меня морские? — Несмотря на то, что Грета была невысокого роста, для своих юных лет она была неплохо сложена. Заметив на себе довольно неловкий взгляд Гвинеева, она, удивленная, остановилась:
— А в какие страны вы ходили? – спросила она, выпячивая свои наивные, ещё детские, но уже такие глубокие глаза.
— Я проходил через самые узкие врата. Бывал в Сьерра-Леоне и Фиджи. На Фарерских островах я зашёл не в тот док. В Мексиканском заливе у меня кончилась провизия и мне пришлось питаться дохлыми акулами.
— А в Бога вы верите? – спросила Грета, сделав очаровательную гримасу.
— Ну а как же…
— А правда ли, что священники не брезгуют делать бизнес на алкоголе с сигаретами?
Всё с тем же умилительным взглядом, с какими-то обманутыми надеждами и задором Грета донимала старика. Так небо постепенно начало заволакивать и паруса стали трепетать под натиском воздушных масс.
— А парень-то у тебя есть? – решил поинтересоваться Гвинеев, глядя вверх, корректируя направление ветра.
— Нет. — С холодно-вежливым видом ответила Грета. — Но к чему этот вопрос?
— Давай-ка спускайся в трюм. Восточный ветер крепчает, и скоро волнение усилится.
— Что ты опять раскомандовался? – какой-то трепет вновь пробежал по гальваническому телу девушки-переростка; она кинула на Гвинеева дикий и быстрый взгляд, покраснела и сказала:
— Он бросил меня, когда мне было тринадцать.
Слова её как будто молнией пронзили всё существо Гвинеева, мгновенно породив вереницу нравоучений:
— Вот достояние молодых людей нашего времени! Двадцать первому веку нечего краснеть перед веками более ранними. Истинная карикатура на неистинное человечество. — Проговорив это, Гвинеев глянул на девушку, в которой все её жесты, лишённые убеждённости, беспричинный гнев и рутинные, отнюдь не страстные оскорбления, являлись нормой нашего времени.
В течение одного мгновения Гвинеев любовался хрупким созданием, которое стояло на палубе во всём блеске своей юной красоты, в озарении свинцового света, среди узких высоких мачт, идущих на излом от биения ослепительного паруса. При виде этой восхитительной картины Гвинеев вздохнул, проговорив:
— Поистине, нужно оставаться молодым, чтобы понимать молодость.
Едва только он хотел отправить Грету в каюту, чтобы проверить самочувствие матери, как оправдывая предсказание начальника порта, парусник встретился с очень большими волнами. Они налетали морской птицей, предвещая большой ураган…
— Мы идём со скоростью девять узлов! – крикнул почти уверенный в себе Гвинеев.
— Это быстро или медленно? – присела на корточки Грета, словно пытаясь спрятаться от несущегося на неё метеорита.
— Мы должны успеть добраться до Баку. Мы закупимся там провизией и вернёмся. — Гвинеев заложил острый крен и приступил к маневрированию под парусами. Выписывая кренделя, он вертел штурвалом так, что, казалось, сейчас он его снимет с колонки. При таком сильном волнении судёнышко подставляло ветру очень значительную площадь парусов. Гвинеев управлял лихо, и так лет уже двадцать, совершая частые походы, превращавшиеся нередко в настоящие скоростные гонки и небольшую контрабанду. Через полчаса стихия совсем разбушевалась, да так, что Гвинеев стал подумывать, не придётся ли ему экстренно убирать верхние паруса…
Уже через несколько часов ветер настолько усилился, что Грета, сквозь раздираемый шквал пронзительно вскрикнула: бросилась к штурвалу, хрипло извергая какие-то непонятные слова, она вонзилась в рясу Гвинеева обеими руками. В его широко скроенные башмаки с толстыми подошвами затекала вода: увядшее, слегка щербатое лицо, выцветшие на солнце длинные волосы, покрывшаяся солью борода и бесцветные ресницы, прикрытые под высоко поднятыми совиными бровями. Внезапно он испытал непередаваемое ощущение провала в морскую пучину и машинально уцепился за опору бизань-мачты. В тот же миг настоящий огромный столп обрушился на палубу, раздался ужасный треск. Мгновение, и судёнышко встало на бок, подобно игривой кошке, сражённой насмерть тигрице. Мгновение разрываемого отчаяния. Но крутой поворот штурвала вытягивает кораблик, извлекая его, словно щепку, из мрачного ока; верхние паруса снова полощутся на ветру, зачерпнутая вода скользит, убегая через шпигаты. Всё ещё опасность близко, и страху – больше, чем беды. Прикованный к своей мачте, промокший насквозь, Гвинеев ожидает очередного удара судьбы, и вот он: придерживаясь за бортовые коечные сетки, продвигаясь к капитану, хаотичными движениями, устремляется Оля. Сорокадвухлетняя женщина, с которой Гвинеев был некоторое время в духовной переписке, – теперь во плоти, – маячит, мокрая до нитки, загораживая фарватер. Добравшись до штурвала, пытаясь перекричать стихию, она тут же вцепляется в широкий кожаный ремень планшета и сообщает, как счастлива она совершить вояж:
— Мне кажется, что мы крутимся на месте.
Но вместо того, чтобы встретить её, поднявшуюся к нему на палубу, чтобы поддержать бессвязную беседу, Гвинеев, сквозь вал несущегося свиста, сообщил ей в ответ:
— Мы убегаем от непогоды. Прибудем к месту, когда Всевышний соблаговолит…
— Я счастлива от нашей встречи, капитан, что больше всего люблю плавать под парусами.
— Я это заметил…
— Что?
— Я говорю, лучше бы вам спуститься… Нехорошо здесь, может напасть морская болезнь…
Волны поднялись настолько высоко, что Олю опять начало штормить. Не желая покидать палубу, она решила привязывать себя к мачте, дабы насладиться стихией в её высшем проявлении. Тучи сгустились, рассвирепев и разразившись лютой теменью. Внезапная перемена ветра коротко подбросила весь остов. Гвинеев понял, что за двумя барышнями ему не уследить. Оле захотелось разыграть свой маленький спектакль, и она начала, воздев руки к небу, неистовствовать, заходя на крик:
— Это лучшее, что может случиться со мной!
У капитанов есть более важные дела, чем восторгаться эпатажем очумелой публики. Теперь Гвинеев понимал, в кого уродилась Грета; по абсолютным пустякам устраивать выходки, не связанные с переключением внимания на более полезные запросы. Гвинеев путался в мыслях; страх начал проникать в него:
— Дура, за борт слетишь! – не выпускал он из рук штурвала. — Ольга, – кричал Гвинеев, – попросту спустись в каюту, переоденься в сухое!
В конце концов, хотя корабль и продолжал выплясывать брейкданс, Гвинеев вдруг почувствовал, как его начала одолевать усталость. Веки его налились оловом, но он продолжал держать глаза разомкнутыми; нигде не было видно Греты…
— Безропотно повинуюсь, мой господин! Это лучшее, что можно сделать – переодеться в сухое. — Оля исчезла из виду. И тут Гвинеева взял страх, окончательно сковав его волю, настолько сильно, что он лишь успел допустить, что потерял обеих пассажирок… Он начал плакать и молиться, в своих внутренних речах перебирая островки оставшихся смыслов. Вся его жизнь – это сплошной уход от непогоды. Стоило ему пришвартовать свою фелюгу в менее знатной части гавани, как на абордаж её взяли мечтатели в лохмотьях, у которых и надувной лодки-то никогда не было. Как же жить, когда нет больше никакого смысла спасения души? Когда груз ответственности настолько велик, что моряком уже быть не хочется; просто так принято в пристойном обществе. Лишь по определённым поползновениям ему стало понятно, что жить всегда веселее, когда прикрываешься высокими идеями. Гвинеев страдал. Едва бы он успел бросить якорь на глазах у своей паствы: оголтелые, тут же бы на него набросились за ответом. Полуголые, с примитивной логикой и с ухмылками во время вечерней службы, они бы двинулись в его сторону, сцепляя его борта своими крючьями. Уже стоя в воде по бёдра, молясь, Гвинеев слышал, как паства начала изрыгать истошные вопли. Вчерашние братья и сестры превратились в пиратов, в глазах которых лишь одно осуждение: «Скажите, батюшка, не нужны ли вам корсары?»
Вдруг внезапно всё кончилось, как не было ничего и в помине. Солнце растопило и утихомирило стихию. Теперь не было надобности удерживаться в открытом море, чтобы не снесло на берег и не разбило в щепки… Гвинеева одолевали горестные размышления: как же он оказался в этой далёкой точке мироздания, за которой жизнь кажется еще более отдалённой перспективой? Он ждал хоть какого-нибудь знака свыше. И знак ему был подан:
С неистовой вибрацией и запахом угольной пыли, разверзая водную гладь, как эксгибиционист в Люксембургском саду, выкатывая на поверхность своё мощное чёрное тело с белым бортовым номером «127» волну подняла – подводная лодка. Махина вышла как мёртвый новорождённый и без единого плача откинула люк. Без ужасного машинного духа, из люка источающегося, появилось чрезвычайно миловидное юношеское лицо кочегара. «Слышь, дядя, – миловидное лицо обратилось к Гвинееву, – есть курить?» Тот растерянно помахал головой, после чего люк на подводной лодке так же небрежно закрылся, и махина унырнула обратно в залётное око, укрывшись всё тем же синим одеялом..
— Когда же я попаду в Алжир? – услышал вдруг Гвинеев знакомый голос. По палубе бродила Оля: на этот раз – во вретище и в высоких сапогах. Рассказать ей про то, что только что видел Гвинеев, так вряд ли она поверит.
— А штормового-то ветра и нету, – возрадовалась Грета, которая всё это время, оказывается, не отходила от Гвинеева ни на шаг и помогала ему укрепляться в молитве, когда он чуть не наскочил на риф отчаяния.
— А паству я свою люблю, – вдруг произнёс похожим наивным тоном Гвинеев, счастливо глядя на своих пассажирок: — И вас люблю, мои родные, и всех люблю просто так, безвозмездно.
Оказывается, всё это время, кораблик действительно крутило на одном месте, и от порта Курык далеко он не уплыл. Для чего-то нужно было Всевышнему провертеть его через игольное ушко.
— Орыс хороший, – говорил директор порта, которому Гвинеев при высадке натолкал красных купюр на улучшение инфраструктуры.
— Я люблю казахов, и сам наполовину ваш соотечественник, кстати, я потомок Урус-хана.
Как приятно совершить маленькую прогулку, чтобы доставить обществу удовольствие, вынув из него большое счастье.
