И тогда случилась ее первая картина. Картина, поспешившая запечатлеть это лицо, удивительное, переменчивое даже в одном мгновении, в одном лишь взгляде поразительных глаз цвета темного шоколада, настолько живых, что все в них – свет и неожиданный мрак, тень тоски и боли, веселое лукавство и непобедимое искушение, теплое понимание и странная, светлая отрешенность души, подобной солнцу, которое, не замечая нас, наших пошлости, подлости, лицемерия, наших слез и неудержимого веселья, страстей наших и равнодушия, уходит в сумерки, окрашивая небо в неповторимое сиреневое волшебство. Уходит в одиночестве… Та ночь, будто, застыла в свете звезд и ламп, что освещали акварельный портрет. Рассвет пришел внезапно, выбледнив ночь, размазав тени и сомнения, обозначив беспорядок в комнате, разбросанные кисти и вымазанные в краске тряпки, кружку с холодным чаем, оставившим бурый след на белом фарфоре, пепельницу, полную окурков, руки Кати, пестревшие разноцветными пятнами… Она сидела в старом кресле и глядела на скуластое лицо с тонким носом, чувственными губами, такой памятной для всех линией темных усов, прикрывших выпирающие передние резцы… Глаза. Она не могла отвести от них взгляд – они глядели на нее!.. Да, она рисовала с одной из фотографий. Писала так, будто Эдди Далтон сам позировал перед ней. Но то не была копия фото. И Катя глядела в лицо… такое дорогое лицо, чувствуя, как замирает ее сердце, как срывается дыхание – оно, как никогда, как ни на одной фотографии казалось живым! Наконец, ей удалось отвести взгляд, дотянуться до кружки с чаем, но она тут же едва не выронила ее – в тишине комнаты, всей еще спавшей улицы ей послышался какой-то звук. Непонятный хотя бы потому, что некому здесь было его издавать – то был, будто, вздох… Катя вздрогнула всем телом, замерла и медленно повернула голову в сторону портрета.