-Эдди?..

Но ничего не произошло. Ровным счетом ничего из того, что обычно случается в фильмах ужасов при подобных обстоятельствах! В комнату с совершенно наглой физиономией вошла кошка Зося, и Катя с облегчением вздохнула – наверняка кошка или задела что-то, прошуршала чем-то, что и вызвало непонятный звук…Хватит! На сегодня точно хватит!! И Катя решительно вышла из комнаты с твердым намерением лечь спать…

Катя не училась ни в одной художественной школе, изостудии или даже школьном кружке. Но ее отцом был художник. Хороший художник, хоть и не ставший знаменитым. Он и учил Катю рисовать. Только вот ничего тогда из этого не вышло – несколько карандашных и акварельных натюрмортов, пейзажей, копий известных картин и попыток срисовать лица любимых актеров с фотографий. Отец Кати молча и как-то мрачно рассматривал эти ее попытки «портретиста», пожимал плечами и говорил о том, что она слишком торопится, что начинать писать портреты ей слишком рано, а баловство с фотографиями – это глупость, недостойная человека, который хочет рисовать хорошо… Что ж… Катя и не претендовала на звание хорошего художника! Она бросила все это, увлекшись бренчанием на гитаре, и почти позабыла о своих рисунках, упрятанных отцом в большую папку для акварелей. И вот теперь все… все просто рухнуло на нее в одночасье. Ошарашенная, не имевшая возможности даже опомниться и понять, что с ней происходит, Катя бросилась в рисование. А скорее, даже не бросилась, не сама бросилась – ее, точно, швырнули! Вечер за вечером, целыми выходными напролет. С горечью и лихорадочным стремлением поскорее отделаться, Катя уничтожала свои домашние дела, наглухо запиралась и… Летели ее акварели одна за другой, сбивая с толку, радуя и пугая одновременно – Эдди возникал на бумаге такой естественный, что даже с хорошими фотографиями уже невозможно было бы сравнить! Да и не было никаких фотографий. То есть, в дешевых рамочках, на стареньком компьютере они были. Немного. Но то, что появлялось из-под Катиной кисти, не имело с ними ничего общего. А она рисовала и рисовала, будто из собственной памяти выхватывая лица и предметы. Словно, из странных снов о том, чего с нею не могло быть. Комната с красным торшером, красными диваном и креслом, огромной вазой с высушенными цветами…На диване молоденький, длинноволосый Эдди, развалясь на подушках с мечтательным выражением своих восточных глаз…И вдруг Эдди на корточках перед странным человеком в поношенном мундире и с банджо в руках…А то хохочет, облизывая рожок с мороженым…Мрачные, почти мертвые, тоскливые глаза из-под рук, схвативших голову за виски и бутылки, пепельница… Руки его на клавишах, тонкие пальцы с сигаретой…Очухавшись, Катя кое-как убирала комнату, складывала рисунки в папку, падала на кровать и проваливалась в сон… Темный, без снов, вязкий, как болото в тумане…Но беспокойство не оставляло – везде на ее акварелях был Эдди и только Эдди! Эдди на сцене, Эдди в той Красной комнате – особенно, в Красной комнате! — Эдди за роялем… Она боялась писать остальных? Почему? Потому, что не видела их?.. Однажды она замешкалась перед чистым листом ватмана, доставая новую «кнопку», взамен загнувшейся, и…внезапно глаза! Большущие глаза, будто, наполненные лазурной водой! Пристальный, влажный взгляд, немного растерянный, с тенью досады…И медальон. Крупный, даже массивный на длинной цепочке, теплая кожа груди под ним, открытая расстегнутой джинсовой рубахой…Катя зажмурилась, потом открыла глаза, потянулась было за сигаретой, но схватила лежавший рядом с пачкой сигарет карандаш и… К утру портрет был готов. Ричмонд. На этот раз то был Ричмонд Толларк. Молоденький, безумно очаровательный, но, в отличие от большинства фотографий тех лет, вовсе не улыбающийся, не выглядевший беспечным и легкомысленным, лихим и обезоруживающе обаятельным. Красивые руки с длинными, но очень мужскими пальцами на столе, блеск серебряного медальона, слегка взлохмаченные, мягко отливающие золотом волосы ниже плеч и глаза, от которых невозможно, невыносимо оторвать взгляд. Он смотрел прямо на нее, прямо в сердце… Катя поднялась из кресла, в которое, не глядя, упала с сигаретой… целую пропасть лет назад, и… развернувшись, выбежала из комнаты. Вот только от себя не убежать – глаза, этот странный, совсем не для фото взгляд Ричмонда, он преследовал ее днем и ночью! Она нашла и слушала, без конца слушала его записи, его голос – удивительного тембра с легкой хрипотцой. Он вгонял ее в дрожь, швырял в восторг, а потом…Боль вонзилась так внезапно, что Катя разом очнулась от сна, больше похожего на беспамятство, распахнула глаза в темноте, потом медленно встала и почти не сопротивляясь, пошла в комнату, служившую ей теперь мастерской. Она зажгла свет и увидела чистый лист ватмана, который, точно знала, что не прикалывала. Она никогда заранее не готовила бумагу…Катя подошла, взяла карандаш… Больше она не помнила ничего. И лишь утром поднявшись по звонку будильника, она встала со своей кровати, как обычно подошла к умывальнику на кухне, по дороге поставив чайник на старенькую газовую плитку, и взяла в руки мыло… Струйка воды с шумом стекала в пустое ведро под раковиной, но Катя не обращала на это никакого внимания – ее руки оказались все в черной краске! Несколько секунд она стояла, уставившись на них, потом закрыла кран и, ощущая, как, словно, звенит от напряжения все ее тело, пошла в свою мастерскую, думая лишь о том, что была уверена – то, что она ходила туда ночью, было лишь сном… Свет из окна падал прямиком на портрет, оставшийся приколотым к доске. Черный фон и на нем лишь половина лица Ричмонда, словно, освещенная белым светом. Другая пряталась в тени. Короткие пряди светлых, наверное, даже слишком светлых, будто, седых волос. Сдвинутые, будто отрезавшие от радости и солнца взгляд Ричмонда брови. Тусклые, потерявшие свет его глаза. Нет больше лазури… Протрет черно-бел, но Катя ясно чувствовала – даже будь он цветным, глаза Ричмонда остались бы бесцветно темны… Выдохнув, постаравшись дышать, она приблизилась к портрету, протянула руку и кончиками задрожавших пальцев, дотронулась до лица не портрете так, словно… оно было живым.