Игэа вспоминает

— Нэшиа своим дурацким указом отнял у меня половину моего замечательного детства, — сказал Игэа, делая очередной глоток домашнего вина. — Это из-за этого указа о сэсимэ и их детях меня отправили в ваши Белые горы и начали… воспитывать.

— Они такие мои, как и твои, Белые горы, — заметил Миоци. — А рука? — вдруг спросил он, сам не зная зачем. — Ты смирился с этим?

Игэа вздрогнул, словно его ударили. На его щеках выступили алые пятна. Не сказав ни слова в ответ, он залпом осушил свой кубок.

Вино было крепкое и опьяняло быстро.

Он покачал головой, то ли успокаиваясь, то ли отвечая своим мыслям, и поднял лицо к звездам.

— Я привык, но не смирился, Аирэи. Ты помнишь, что в Белых горах я всегда был изгоем, увечным учеником, который самое большое, что может — читать и писать, но никогда не сможет натянуть священный лук и не будет допущен возжигать ладан на великом алтаре, как ли-шо-шутиик. Шу-эн Всесветлый не принимает служение тех, у кого есть какой-нибудь телесный недуг!

Миоци кивнул, подбросил сучья в костер. Вино не оказало на него никакого действия — его зеленоватые глаза были ясны и трезвы, как никогда.

— Я выучил все травы, я мог узнавать их по запаху, я мог, закрыв глаза, собирать их на ощупь. Но я не мог вправлять вывихи и делать перевязки — для этого надо владеть двумя руками.

Он посмотрел на бессильно свисающие пальцы своей правой руки. Миоци заметил, что его друг был пьян, пьян больше, чем можно было ожидать — усталость, а может быть, и природная склонность фроуэрцев быстро пьянеть брали свое. Эта склонность и стала для Игэа роковой: угостившись на празднике Фериана в священной роще, он обронил неосторожные слова о своих привычках в веселом — как казалось тогда – разговоре со жрецами-врачами, которые завидовали ему и давно искали повода избавиться от однорукого конкурента, стяжавшего столь удивительную славу во врачевании травами.