-Уверена, — вздохнула я, — что и Маруся не стала бы раздумывать о том, что сделает Вишнев, о том, что ей грозит, если она сбежит с Такеши! Хотя, случись так, и все могло бы кончиться ужасно. Я все думаю об одном, верила ли она в то, что Такеши помнит о ней и любит по-прежнему?

-А ты бы верила? Ведь ты так похожа на нее!

-Мне даже представить себе трудно то, что она пережила в тот день, когда погиб ее отец, когда исчез Такеши. Она еще не знала, что братья расстреляны и повесилась мать!..

-А все-таки!.. Нигаи!

Я поднялась с койки, вынула из тетради кольцо Маруси и вернулась к Кенджи. Положила оба колечка на ладонь и смотрела на них, пока взгляд не застыл, пока потускневшее золото не расплылось в лучах солнца. Все, что осталось в память о той чудесной любви, канувшей в солнечное лето тридцать седьмого года.

-Обними меня! – прошептала я. – Мне так страшно даже представить, что было бы со мной на ее месте.

Кенджи обнял. Крепко, со всей нежностью, какую я только могла ждать от него. Но он молчал, и я знала – ждал моего ответа. И не того, который успокоит его, он ждал правды. Которая нет, не изменит его отношения ко мне, но которая поможет мне понять самое себя, которая, открывшись, возможно, вернет мне себя, тот Синий Цветок, который не боялся своих чувств, который верил и ждал вопреки доводам разума. И я… вспомнила тот вечер, когда мое сердце рвалось от боли около его номера, когда я вымаливала слова утешения у Петровича. Мне было страшно, я плакала, но я ждала, каждую секунду ждала, что Кенджи войдет в номер и обнимет меня. И тогда, пересилив слезы от этих воспоминаний, перешагнув боль, которая вспомнилась так легко, я поняла, что сама давила в себе веру, сама убивала ее, вытягивая на свет самые ужасные предположения, утверждая их в себе, точно, ржавые гвозди вбивая в немедленно закровоточившее сердце. Вбивала, плакала и снова вбивала, наглухо, до самой «шляпки», напрочь позабыв о руках Кенджи, заботливо одернувших мое платье, об их волшебстве, несшем меня, слепую, по самому удивительному танцу в моей жизни, о глазах его, в которых была правда, единственная правда, которая была мне нужна. Та самая правда, о которой всю жизнь помнила Маруся, вынужденная солгать и предать свою клятву перед женихом ради спасения сына. Она пронесла эту правду через истязавшее душу расставание, через все ее горести, через лагерь и противного мужа. И я пыталась увидеть себя на ее месте, почувствовать ее силу, которая заставляла ее вставать каждое утро и не видеть рядом Такеши, глядеть на маленького сына, которого так жаждала отдать на руки его отцу, вглядываться в конец улицы и не видеть, изо дня в день не видеть высокую фигуру Такеши… Крупица за крупицей сыпался песок ее времени, ее ожидания, и она не разбивала этих часов. Она плакала и глядела на песчинки, сбегавшие одна за другой. Плакать и глядеть, помнить и ждать. Никак по-другому. Иначе сердце разорвется от боли, не способное предать и отказаться. Сила не в том, что бы помнить, а в том, что бы забыть. И ее, этой силы, любящему сердцу никогда не достает, хотя разум требует именно этого…