Синий Цветок
Синий Цветок. Глава 14

Я вернулась в гостиную, постояла, чувствуя, что больше не хочу ни есть, ни пить. Коньяк не опьянил меня, а словно бы, придавил к полу. И я пошла в спальню, повалилась на кровать, да так и замерла, не двигаясь, и, казалось мне, ни дыша. Видела только, как легкие белые занавеси колышутся на ночном ветерке… Я не могла знать, сколько прошло времени – оно, точно, остановилось – когда я вздрогнула оттого, что хлопнула дверь моего номера и послышались быстрые шаги. Воры так не делают! – мелькнуло у меня в голове. Господи, что-то случилось! САМОЛЕТ!!.. Я подскочила на кровати, слетела с нее, едва не упав, и оказалась в объятиях…

-Кенджи!? – задохнулась я и когда поверила, что это он и никто другой, вцепилась в него руками и разрыдалась, целуя его пиджак.

-Только не уходите! – шептала я, задыхаясь от  чувства к нему, захватившему меня так сильно, что я дрожала всем телом. – Только не уходите, прошу вас!.. Никогда не уходите!.. Я не смогу больше без вас, ни за что…

Кенджи молчал,  я подняла лицо и… увидела слезы на его удивительных глазах. Они, эти слезы, заставляли его взгляд сиять, и то был горький свет. В соленой пелене два черных солнца…

-Если вы только скажете, Нигаи, если вы только скажете…

-Хватит теперь разговоров, Кенджи! – воскликнула я, притянув его лицо, целуя его мокрые глаза. – Хватит сомнений! Неужели вы не видите, не знаете, что я жить без вас больше не могу! Я едва не умерла там, в коридоре, перед вашей дверью, всем своим сердцем чувствуя, что нет вас там, нигде больше нет… И не просите прощения за это, не смотрите так!.. Я слышала ваш голос, я слышала боль, ту же боль, что вижу сейчас в ваших глазах. Пусть она уйдет! И… есть только один способ убить ее. Не смейте сопротивляться больше – не приму и не пойму!

-Я знаю, Нигаи, моя девочка, я понял…

Задыхаясь, целуя  меня, он развязал пояс моего халата и тот упал на пол.

-Моя родная!..

И я сдернула с него пиджак, жилет и рубашку… Господи, его грудь! Я приникла к ней губам и  вкус ее, запах свели меня с ума. Я не могла остановиться и оставить это тепло, а Кенджи целовал и гладил мои волосы, он поднял меня на руки и положил на кровать.

-Не ждите больше! – умоляла я. – Это непереносимо!!

«-Открой глаза, мой Синий Цветок. Посмотри на меня. Тот ли я, кого ты так хочешь, кому готова отдать все? Посмотри, ведь я стар для тебя…

-Я обожаю тебя! Я так тебя люблю, что нет  больше сил. Ты прекрасен, ты так красив, что я всю жизнь буду ревновать тебя…

-Никогда не придется…»

Я открыла глаза и посмотрела на него, обнаженного и… сердце мое зашлось от обожания.

-О, Кенджи!! – выдохнула я и бросилась к нему, чувствуя, как моя грудь прижимается к его горячей коже, загораясь от этого, как ладони его скользят по моей спине, и меня, точно, током пронзает от этих прикосновений.

-Я ваш, Нигаи. Ваш! Я больше не могу и не хочу сопротивляться…

И он уложил меня на постель, он целовал меня, вгоняя в полуобморок, выгибая меня луком, заставляя стонать и плакать от наслаждения и сводящего с ума ожидания… Боже, наконец-то! Я не выдержала и вскрикнула, ослепшая, потерявшая землю, когда Кенджи захватил мои губы  и медленно, нежно, но с непобедимой силой вошел в меня. Ничего подобного я никогда не ощущала! То был мой мужчина, и казалось, руки его подняли меня в воздух и любовь его, все его чувство вошли в меня, и я сама изменилась, наполнившись нежностью, истекавшей из меня слезами. Не в силах выдержать такого наслаждения, счастья такого, я плакала в его объятиях, покрывала поцелуями его плечи и грудь и снова, снова принимала его, каждое его движение, дыхание, стон. Казалось, длилось это бесконечно! Столько ласки, силы, чувства! Это невозможно было вместить, понять… И когда наслаждение пиком своим взорвало меня, я закричала, не чувствуя ничего, кроме него, кроме силы чувства его, несравненной власти его, подчинившей и забравшей меня. Пропала я в нем, отдавшись насовсем, навсегда…

«-Мой Синий Цветок! Моя! Теперь только моя девочка!..

-Ты можешь уверить меня в этом? Я так боюсь потерять тебя!..»

Кенджи лег на бок и прижал меня к себе, целуя мое лицо, шею, грудь, и я видела, как слезами светятся его глаза. Только теперь свет был другой. Они сияли радостью…

-Как я мог так долго отказываться от этого!? – прошептал он. – Как мог так долго лишать тебя счастья, родная моя?? Никогда не видел, что бы женщина была так счастлива от близости со мной!

-Я одна такая в целом свете… — ответила я, ловя его губы. – Я люблю тебя так, как даже не думала, что способна любить!

-Я знаю… То есть, не считай меня таким самоуверенным! Я понял это, когда в первый раз увидел тебя в аэропорту. Твое синее платье… Я вдруг ясно почувствовал – это ты заберешь мое сердце и… испугался.

-Но чего же?! Тебе так жаль твоего сердца?.. То есть, ты боялся, что я причиню тебе боль? Но почему…

Кенджи приник губами к моему лбу и покрепче прижал меня к себе.

-Тише! Не беспокойся, ты ни в чем не виновата и вовсе не выглядишь той роковой женщиной, которая, не стесняясь, разбивает сердца, о, нет!.. Я ведь знал, кто ты.

-Да, я  помню, ты рассказывал, что услышал мой голос, объявлявший рейс, и Петрович по твоей просьбе узнал мое имя и придумал эту историю с переводчиком. Но что из того?

-Тебе трудно сейчас догадаться… От моего отца я знаю то, что произошло тогда, в тридцать седьмом… Хочешь, я принесу коньяк? Мне хочется немного выпить. Будешь пить со мной?.. О, ты смотришь на меня, будто я превратился из сдержанного японца в кого-то, очень похожего на русского, да? Прости! Я не хотел обидеть! Но выпивать вот так, посреди ночи, ты думаешь, совсем не похоже на японцев?

-Ничего я не думаю! – улыбнулась я и поцеловала его плечо. – А коньяк…  Давай коньяк и поесть! Там до сих пор целая тележка еды.

Кенджи привез тележку в спальню и налил коньяк по рюмкам. Мы выпили.

-Мой отец, Такеши Симосава, был агентом японской разведки. Это самая настоящая правда. Заброшен был очень молодым и на самом деле заканчивал университет в Ленинграде, слыл талантливым студентом и почти сразу по окончании учебы, спустя буквально несколько лет, оказался на этом секретном авиазаводе. Я не стану вдаваться в подробности его легенды, но все шло, как по маслу, пока он не познакомился с твоим прадедом, Николаем Соболевским. Этот человек вызвал в моем отце столько уважения, восхищения и даже поклонения его характером, его увлеченностью работой, его добротой и порядочностью, что слепая преданность правительству Японии, которому служил мой отец, убежденный в правоте своего дела, дала трещину. А Соболевский тем временем познакомил моего отца со своей семьей, проводил с ним много времени, ведя интереснейшие беседы на самые разные темы, сделал его, по сути, своим другом, другом всей семьи. Братья Соболевские с радостью приняли симпатичного, обаятельного японца в свой круг, хотя тогда в России к японцам относились весьма настороженно! Но мальчики воспитывались в семье человека, уважительно относившегося к людям любой национальности, если те проявляли настоящие человеческие качества, прежде всего. Это была удивительная семья, Нигаи! Семья твоего прадеда… Даже в годы тоталитарного большевистского режима они сохранили все самое лучшее, что всегда было присуще русским людям, дворянам, образованным и просвещенным, тонко чувствующим, эмоциональным, великодушным и благородным. Отец со слезами вспоминал вечера на задней террасе дома, где пили чай из большого самовара, смеялись и пели песни, а Маруся Соболевская играла на рояле, звуки которого летели в распахнутые окна… Он не мог не влюбиться в нее! Очаровательное, нежное и необыкновенно веселое, непосредственное создание была твоя бабушка! И ты… Посмотри фотографии, Нигаи, ты удивительно похожа на нее!.. А голос! Я ведь не зря тогда обратил внимание на твой голос в аэропорту! Хотя, понятия еще не имел, кто ты. Она же пела, как ангел! Отец мог часами слушать ее пение… И когда он почувствовал, что сердце его горит от любви к ней, он с ужасом понял, к чему это может привести. Он и так все время мучился мыслями о том, что уже не может вести свою игру, которая в любой момент может ударить по этой, так полюбившейся ему семье. А теперь еще и эта любовь… Но стать предателем своей страны он тоже не был готов. Сердце его рвалось на части! А тут еще и его командование поставило перед ним новую задачу – диверсию на самом заводе. Отец уже достаточно переправил технической информации и надеялся, что на этом его миссия будет завершена. Он очень рассчитывал свернуть свою работу и уехать в Японию, а там покончить с разведкой, покончить со службой на правительство и вернуться в Россию, к Марусе, тем более, что она стала проявлять к нему ответные чувства. Я, как и отец тогда, очень сомневаюсь, что ему удалось бы так просто отделаться от тех, кому он служил. Но больше надеяться было не на что.

-А если просто сдаться нашим? Покаяться?.. Хотя, что я говорю?? Он оказался бы у стенки!

-Выхода не было, Нигаи… Но и это было еще не все! Красота Маруси Соболевской привлекла к семье внимание еще одного персонажа.

-Моего деда? Вишнева?

-Именно. Он служил следователем в НКВД, и авиационный завод был основным объектом внимания для этой организации в городе. Проверялись все и вся, а уж тем более, японец, мой отец. Придраться было не к чему. Он пользовался доверием начальства, прекрасно работал, болел авиацией, участвовал в спортивных мероприятиях. Все прекрасно! И возможно, Вишнев никогда и не прицепился бы к нему, если бы не страсть к Марусе. Он видел, как та охотно общается с японцем – соперником, как совсем уже не просто дружескими выглядят их отношения, и понял, что еще немного и шансов у него не будет совсем… Мой отец так понял, в свою очередь наблюдая за молодым Вишневым. Но папа… При всем своем профессиональном опыте он так сильно, так страстно влюбился в Марусю, что потерял бдительность, не уделил должного внимания Вишневу. Попросту недооценил его.

-Что сделал мой дед? – тихо спросила я. – Вернее, тот, кого я считала своим дедом, которого почти и не видела.

Кенджи протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до моей щеки. Так нежно, что я невольно закрыла глаза и сладкая дрожь пробежала по моему телу. Я потянулась за его ладонью и поцеловала ее. Глаза его грустно улыбались, глядя на меня.

-В тот день… Отец говорил, что с самого утра он ощущал странное, ничем  не оправданное беспокойство. Он даже зашел с утра пораньше к Соболевским, что бы убедиться, что с Марусей все в порядке. А она помогала Пелагее накрывать к завтраку на стол, была весела и так хороша, что мой отец не удержался, что бы тайком не обнять ее и не поцеловать. И она так чувственно, так нежно целовала его… До конца жизни  мой отец не мог забыть этого ее поцелуя! Последнего поцелуя перед вскоре начавшимся кошмаром, последнего в их жизни… Его пригласили к завтраку, Соболевский говорил только о новом самолете, который в тот день должны были испытывать. Он был так возбужден, так взволнован и так рассчитывал на успех, что его подъем перешел всем домашним. Они улыбались, болтали обо всем, радовались солнечному утру и вкусным блинам. И только моему отцу кусок в горло не лез. Беспокойство не оставляло и он ничего не мог с этим поделать. Соболевский настоял, что бы мой отец ехал с ним на машине, и они вместе вышли на крыльцо. И вот там к Такеши Симосаве подошла Маруся, взяла за руку и спросила, в чем дело, почему на нем  лица нет. Она смотрела на него своими прозрачными серыми глазами и в них было столько чистого искреннего чувства, столько ничего не подозревавшей любви к нему, что сердце моего отца сжалось, и все, чего ему хотелось в тот момент, это сгрести  ее в охапку и увезти так далеко, как это было только возможно и даже невозможно… Но это были только эмоции, Нигаи. Деваться им было бы все равно некуда. Ни в Японии, ни, тем более, здесь, где с такой внешностью точно везде заметили бы… И Такеши уехал на завод вместе с Соболевским, лишь поцеловав руку Маруси и шепнув, что любит ее. А любил больше всего на свете! – вздохнул Кенджи. – Поверь, Нигаи! Можно говорить все, что угодно, о трусости, о предательстве, но я видел его глаза, Нигаи, и любовь к ней, к твоей бабушке, лилась таким потоком из них, что сердце щемило нещадно! И только встретив тебя, я понял, ЧТО это было для него… Я уехал сегодня в аэропорт и почти не ощущал себя. Точно, робот, движущийся манекен, я думал о работе, о тех делах, что сорвали меня отсюда и чувствовал, что остановись я, перестань думать о деле, и я разверну машину и вернусь к тебе, не в силах существовать без твоих рук, ласкающих меня, без губ твоих, открывших мне только сейчас, когда мне уже за пятьдесят, что значит истинная, невыносимая сладость поцелуя. Разве же я мог бы после этого захотеть другую женщину?! Я тону в тебе, я утопаю в наслаждении  и нежности твоей, Нигаи! И мой отец говорил мне то же самое. Дурак несчастный, я думал, что такие слова, такие чувства – это от тоски, от несбывшейся мечты о счастье. Да, он очень хорошо относился к моей матери, уважал и берег ее хотя бы в благодарность за меня, за то, что родила так поздно, не побоялась. Ему ведь было сорок семь, а маме – сорок, когда я родился… Но никогда я не видел его глаз такими, какими они становились при воспоминании о Марусе Соболевской! Криком кричало сердце его в тот момент, когда пришлось покинуть ее практически без надежды на встречу, на будущее. И крик этот застрял в его сердце вместе с болью, которую даже время не успокоило…

-Что же произошло?.. О, Кенджи, родной мой!

 Я соскочила на пол и, шлепнувшись на ковер, обхватила его колени  руками, прижалась к ним губами и вздрогнула от прилива нежности, охватившего меня.

-Ты… так и не смог уехать в Японию? Из-за меня, правда?

Кенджи погладил меня по голове.

-Прости меня, Нигаи! Прости!!.. Так случилось. Я уже садился в самолет, когда мне позвонили и сказали, что проблема разрешилась, и они смогут справиться без меня. Только тогда я позволил себе сорваться обратно, отменив рейс, бросив самолет с уже запущенными двигателями.

-И ты не подумал о том, что лучше все-таки, слетать и все проконтролировать?

Кенджи рассмеялся, взял меня за руки, поднял с пола и посадил к себе на колени, поцеловав мою грудь, лаская ее ладонью.

-Как же ты хороша, Нигаи! – прошептал он. – Как я околдован тобою!.. Не тешь себя наивной надеждой, что я все-таки, попрал необходимость ехать только что бы вернуться к тебе. Не надо, милая! Я уехал бы, если бы мне не позвонили. Но ты должна знать, что я вернулся бы. Все равно, вернулся бы! Даже если бы еще так и не понял бы, что моими страхами не смогу жить. Только я понял это, уже когда услышал твой голос, сжавший мое сердце, встряхнувший его и внушивший, что ничто не оправдает смерть этой любви. Ничто! Одну я уже видел, видел, как полумертвым от изъевшего его горя живет мой отец. Его любовь погибла. Я не мог допустить этого с нами!  Тем более, что ты была готова на все. По крайней мере, готова была выслушать и принять услышанное, поверить мне… Ведь это так, Нигаи? Сейчас, когда твое неистовое желание близости со мной утолено, ты ни в чем не сомневаешься? Ты ведь так любишь меня, что неуемное желание сводило тебя с ума и уменьшало преграды до степени ничтожества. Это обычная вещь для искренне любящих и отдающихся чувству без остатка людям!

-Но разве ты любишь меня меньше, что бы так же относиться к преградам?! – ахнула я.

Дернулась было, но Кенджи держал меня крепко.

-Девочка моя! Ты настолько свела меня с ума, что я боялся только твоих страхов, я не смог бы услышать твоего отказа от меня. По крайней мере, в тот момент, когда Андрей принес ту папку, не смог бы. И даже потом не знаю, как. Я мог думать только о тебе, и поэтому мне стало даже легче, когда пришлось уехать и получить возможность прийти в себя. Идиот! Я знаю. И счастье, меня быстро вернули, не дав совершить непростительную глупость!.. К сожалению, моему отцу никто не помог и у него не было возможности вернуться, обнять Марусю так же, как я обнял тебя, и никуда, никогда от нее не уходить… Все случилось гораздо хуже. Отец рассказал, что с утра на заводе появился Вишнев. Он уже вызывал к себе моего отца, допрашивал его и даже, как говорят, с пристрастием… Я понимаю, как все это звучит сейчас, ведь речь идет о шпионе, работавшем против твоей страны, Нигаи, против твоего прадеда, воспользовавшись доверием этого человека, который ввел его в свою семью, позволил ухаживать за его дочерью… Мой отец был профессионалом, хоть и было ему на тот момент всего двадцать пять лет. Он прекрасно знал, как вести себя в подобной ситуации, знал все свои плюсы и минусы, умел этим пользоваться. Он был спокоен и убедителен, и товарищу Вишневу ничего не оставалось, как отпустить его, что называется, не солоно хлебавши. Возможно, именно это, а еще то, что Вишнев понял – Маруся Соболевская любит Такеши, стало последней каплей, тем пальцем, который спустил курок… У меня нет доказательств виновности Вишнева, только догадки моего отца. Он видел Вишнева в тот день в конторе, в том маленьком домике – пристройке, в котором, собственно, находилось конструкторское бюро. Тот шатался по кабинетам с серьезным и озабоченным видом, но, как ни странно, совершенно один, без помощника, который обычно сопровождал его везде и сидел с ним в одном кабинете. Моему отцу это показалось подозрительным. Потом Вишнев исчез из бюро, и мой отец, было, вздохнул с облегчением, но, буквально, следом увидел Вишнева в окно идущим быстрым шагом из здания самого завода. Собственно, там располагался только большой цех-ангар, где собирали самолет, который должны были испытывать в тот день, и небольшой цех со станками, на которых изготовлялись детали… Отец говорил, что вздрогнул невольно, увидев Вишнева, хотя, ничего странного в этом не было – сотрудники НКВД были частыми гостями на заводе и свободно передвигались по нему, уже не вызывая ничьего удивления. Тем более, испытания нового самолета! Но чутье моего отца не подвело. Вишнев появился в бюро и взгляды их встретились. То были лишь несколько мгновений, в которые они смотрели друг другу в глаза, и мой отец увидел в лице Вишнева страх. Самый настоящий страх, который невозможно скрыть. Может быть, именно в тот момент он ощутил приближение катастрофы, которая разрушит все. Через несколько минут в бюро быстрым шагом вошел взволнованный донельзя Соболевский. На ходу он что-то громко обсуждал со своими помощниками, поздоровался с Вишневым и забрал какие-то документы со своего стола. Оказалось, он спешил в цех, что тоже было не удивительно – во время испытаний самолета только ленивый не выходил понаблюдать! Даже рабочие завода оставляли работу и высыпали на взлетное поле… Мой отец… его, словно, к стулу пригвоздило – он сидел и смотрел, как Вишнев остановил Соболевского, как заявил ему, что тому необходимо проехать с ним по срочному делу, как Соболевский даже рассмеялся – разве Вишнев не видит – сейчас начнутся испытания самолета, и он, главный инженер, просто обязан быть здесь! А дела могут подождать. Вишнев возражал, но Соболевский заявил, что Москва требует срочных результатов, что в той политической обстановке, которая сложилась в Европе, испытания нового военного самолета имеют самое первостепенное значение. Похоже, Вишнев готов был просто молча скрутить Соболевского и под дулом пистолета увезти с собой. Но никакой возможности, кроме ареста для этого не было. Вишнев же, очевидно, не был уполномочен арестовывать главного инженера авиационного завода перед важнейшими испытаниями. И он замолчал, растратив все аргументы, а Соболевский лишь усмехнулся, хлопнул Вишнева по плечу и стремительно вышел из кабинета. Вышли все, кроме моего отца. Вишнев постоял несколько секунд, опустив голову, потом поднял взгляд на Такеши и выскочил из бюро. Этого взгляда Вишнева было достаточно, что бы мой отец понял все. То была паника, заставившая Вишнева побледнеть, это было понимание своей беспомощности. Мой отец выбежал на улицу и видел, как машина Вишнева сорвалась с места и, подняв пыль, скрылась за воротами. И тогда Такеши бросился к выходу на взлетное поле и прислушался. Ворота ангара были распахнуты – самолет уже выкатывали из них. Такеши видел, как у ворот собрались Соболевский, пилот самолета и главный конструктор. Они что-то обсуждали, обернулись на сверкавший на солнце фюзеляж… И тут моего отца охватило ужасное, ни с чем не сравнимое чувство обреченности. Оно заставило отца оцепенеть и видеть, словно, в замедленном кино, как самолет выкатили, как летчик махнул рукой Соболевскому и главному конструктору и запрыгнул на крыло. Сейчас он сядет в кабину и заведет двигатель… И тогда мой отец побежал. Пятясь, чувствуя, как слезы рвутся на глаза, задыхаясь от  них, он изо всех сил бежал прочь от взлетного поля, от смерти… Он слышал, как  завелся двигатель и немедленно вслед раздался чудовищный взрыв, сотрясший все так, что мой отец упал на землю. Он не мог подняться от ужаса — ноги не несли его. Шатаясь, едва не теряя сознание, он, наконец, поднялся и побрел туда, куда высыпали при  взрыве люди. Они метались в панике, в дыму пожара, охватившего ангар, кругом царили ужас и смерть, слышались крики пострадавших, и все, что мой отец мог сделать – это скрыться оттуда, пока его не хватились, пока у него еще была возможность исчезнуть из города и из страны. Мой отец бросился домой, забежал на свою квартиру и забрал деньги, оставив даже вещи. Как же он хотел увидеть Марусю! А еще больше – забрать ее с собой, понимая, что если ему удастся уехать, он никогда ее больше не увидит. Но ни повидаться, ни, тем более, увезти Марусю, не представлялось никакой возможности. Все было кончено. Сейчас каждая минута могла стоить ему жизни, и он почти не помнил, как уехал из города на какой-то телеге с подслеповатым стариком из деревни, названия которой он даже не знал. Мой отец закопался в сено, а старик дремал с вожжами. Ехать пришлось очень долго, но за то так его не настигли  сотрудники НКВД, которые, наверняка бросились его искать, как возможного виновника взрыва. Отец понимал, что могло случится с семьей Соболевского – НКВД нужен был бы виновник, которого можно наказать. И он был почти уверен, что, если Соболевский останется жив, что практически невозможно, виновником могут объявить его. И даже если этого не случится – ведь Соболевский стоял рядом с взорвавшимся самолетом – то инженера обвинят в дружбе с ним, японцем, единственным, кто мог оказаться шпионом и диверсантом. Тем более, что он исчез… Никогда мой отец не чувствовал себя хуже! Он бросил Марусю, подставил всю ее семью под удар, понимая, что, скорее всего, все они будут уничтожены. Взорвал Вишнев, в этом у него не было сомнений. Это он подложил взрывчатку, пробравшись ночью на завод, а утром… Мой отец решил, что Вишнев одумался и решил убрать заряд, но было слишком поздно. И тогда он попытался увезти Соболевского, но и это ему не удалось… Но самым страшным для отца на всю жизнь осталась уверенность в том, что Маруся во всем случившемся будет винить его, только его. И даже если сама она подумает иначе, ее в этом уверят факты – НКВД в лице Вишнева с удовольствием поведает ей о том, что он – шпион японского правительства, что он втерся в доверие ее семьи, отца, он похищал документацию, хотя, это и не доказано, но сказать-то можно! И это он, больше не кому, подложил взрывчатку в новый самолет. А потом убежал. Не это ли самое красноречивое доказательство его вины?! Как в это не поверить??.. Так Вишнев, убрал соперника.

С тяжелым сердцем, словно, придавленным к земле целой обоймой расстрелявшего его свинца, мой отец добрался до Японии. Он не рассказывал, как ему это удалось, но думаю, очень нелегко! Впрочем, даже это не могло быть для него тяжелее горя, которое всю жизнь выжимало кровь из его сердца, иссушало душу… Ирония судьбы состояла в том, что для японского правительства и разведки мой отец стал героем. Ведь столько лет он исправно добывал нужные сведения, а под конец, считали они, провел прекрасную диверсионную операцию! Он был награжден, повышен в звании, но проработал недолго. После войны он уволился из разведки, подписал обязательство не покидать пределов страны и несколько лет работал переводчиком – отец знал несколько языков. Там же, в издательстве, выпускавшем научную литературу, он познакомился с моей мамой. Она приехала из провинции, где занималась растениями. Привезла работу о цветах. Вскоре они поженились и уехали в деревню вместе. Там папа устроился работать учителем в сельскую школу, там родился и я…

Кенджи вздохнул и, обняв его, я прижала его голову к своей груди. Он поцеловал ее, а я зарылась лицом в его волосы, вдохнула их запах.

-Мой дорогой! – прошептала я. – Мое счастье…

Он поднял голову.

-Видишь, я уже знал, когда в этот раз летел сюда, кто ты. Конечно, есть на свете однофамильцы, но это маленький город, и я был уверен, что ты – краешек той истории, на основе которой я собрался снимать фильм, историю жизни Такеши Симосавы, о которой я знал только то, что рассказал мой отец… Он просил перед смертью, шептал, пока мамы не было рядом, узнать когда-нибудь, что сталось с Марусей Соболевской. Мама ничего не знала, как ни просила его рассказать, чье кольцо он носит, не снимая, всю жизнь.

-Кольцо? – переспросила я.

-Да, дорогая. У вас, да и во всем христианском мире такие кольца называются обручальными… Мне думается, то было его кольцо. Оно явно не женское. Он не носил его на пальце, что бы не вызывать лишних вопросов в Японии. Оно висело у него на шее, на тоненькой тесемочке, на каких у нас носят талисманы… В Японии не принято носить ювелирные украшения, особенно у мужчин. Сейчас, когда моя страна стремительно приближается к мировой моде, украшения вошли в обиход женщин, да и богатых мужчин, предпочитающих перстни с камнями и роскошные браслеты. А тогда мужчина с золотым обручальным кольцом на пальце вызвал бы много вопросов!.. Умирая, Такеши Симосава держал его в пальцах и слезы катились из его глаз, окруженных морщинами.

-Маруся… Моя Марусенька… — шептал он. – Нас научили верить в разные вещи… Но я… я надеюсь, что найду тебя… найду тебя там, где больше не будет боли, где все кончится… Кенджи, сын, — он поглядел на меня и дрожащими пальцами взял мою руку. – Найди тот город, узнай хоть что-нибудь о ней! И если она жива, скажи ей, прошу тебя… скажи, что я любил ее всю мою жизнь!.. Ни одного дня не прошло, что бы я не молил небо о встрече с ней!.. Скажи, что я не взрывал…, — отец разрыдался, — не взрывал… Я любил ее… мою…

Такеши Симосава, мой отец, умер, так и не договорив, но мне кажется, я знаю, что он хотел сказать.

Я плакала, слушая его задрожавший голос, обнимая его.

-Мы узнаем все о Марусе Соболевской, — сказала я. – И я знаю, как это сделать.

Кенджи поднял взгляд.

-Да-да, ты можешь возражать, но Петрович рассказал, что эта старуха, Дарья Сизова, она – ясновидящая. И она заявила его людям, что Маруся все еще здесь, и она ждет. Ждет, когда приду я… Я пришла, и она видела меня, сумела показать все, что, наверное, смогла, но этого мало. Мы пойдем с тобой к этой бабке и узнаем все остальное, как и просил твой отец… Ты веришь в это? Ты пойдешь со мной?

-Пойду. После всего, что я сегодня увидел, было бы глупо не верить… Она должна сказать мне правду!

-О чем, Кенджи??

-О том, чья ты внучка. Отца или этого Вишнева. Ведь если ты – моя племянница по отцу, мы не можем жить вместе. Ваша церковь запрещает это.

Я едва не расхохоталась.

-Неужели ты допускаешь, что это остановит меня?!.. Ты ведь считаешь, что твой отец и моя бабушка венчались здесь. Думаешь, наша церковь сделала бы это? Ведь твой отец – японец, человек иной веры! Они бы заставили бы его принять православие… Хотя, я даже не знаю, действовала ли тогда церковь здесь. Я ничего не знаю…

Кенджи мягко уложил меня на кровать.

-Мы узнаем, Нигаи… Мы все узнаем…

И он снова покрывал меня поцелуями, а я ловила его губы, я жаждала их, мягких, нежных, самых сладких на свете.

-Нигаи, милая… Подожди! Дай мне насладиться тобой – только так я чувствую и верю, что ты – моя и нет ничего, никого, кроме тебя… И владел он мною бесконечно, а я горела в его руках и… таяла, плача от наслаждения, всей своей душой отдаваясь, всем телом своим, которым ощущала только его. Я видела лишь его глаза, обожание в них, лившееся из них потоком, и моему желанию не было предела! Я стонала в его объятиях, не в силах сдержаться, и казалось, уже я забирала его, всего, до конца, до крика, утонувшего в поцелуе, усыпившего нас…

Я проснулась от запаха кофе. У кровати стояла тележка с завтраком – блестящий кофейник, белоснежные чашки с тоненькой золотой каемкой сияли на утреннем солнце, блюдо с оладьями благоухало на всю комнату, тарелочки с нарезанным сыром и ветчиной, мои любимые пирожные, яичница под прозрачной крышкой. Господи, да тут хватило бы на десятерых!.. И шампанское в ведерке со льдом. Я зажмурила глаза и глубоко вдохнула этот аромат счастья, открыла и увидела Кенджи в костюме молочного цвета и белоснежной рубахе без галстука. Он разговаривал по телефону, и я молча любовалась им, улыбнувшимся мне. Пока я наливала кофе и раскладывала яичницу по тарелкам, он закончил разговор и сел рядом со мной на кровать. Нежно поцеловал меня, обнял и прижал к себе.

-Я был внизу и попросил зарегистрировать меня в твой номер. Ты не против?

-Правда?! – просияла я. – Ты будешь теперь жить со мной?!

И я повисла  у него на шее, целуя ее, волосы его, бороду и губы. Боже, как я их обожала!

-Девочка моя, ты как ребенок! Сладкая моя, давай поедим и надо ехать. Ты ведь не забыла, что нас люди ждут, работа?

-Нет, не забыла, — я взялась за вилку. – Я только за! А шампанское зачем?

-Мы выпьем немного. Я хотел отпраздновать прошедшую ночь. Ты стала моей!

-А ты – моим! Ведь правда?

-Самая настоящая!.. Вот только, мне кажется, ты еще не очень понимаешь, что это значит.

-Ты хочешь напомнить мне о том, что не стоит афишировать? Или о том, что ты очень занятой человек и то, что произошло между нами, этого не меняет? – осторожно спросила я.

Кенджи открыл бутылку и налил по бокалам шампанское. Подал мне один.

-Ты, конечно, очень умная и проницательная девочка, но сейчас ты просто боишься. Опять боишься… Нигаи, я говорил о том, что теперь, когда я считаю тебя моей и ты этого не отрицаешь… Я много вкладываю в это. Я ведь теперь близко к тебе никого не подпущу и тебя никуда не отпущу! Я готов привязать тебя к себе веревкой!

-Зачем?! – рассмеялась я. – Я и сама никуда не денусь!

-Все со временем может измениться… Но я не хочу об этом даже думать. Я хочу предложить тебе… быть со мной всегда. Понимаешь? Ты понимаешь меня, Нигаи?

-Ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж или…

-Никаких «или»!

«-Только не говори «но», мой Синий Цветок! Не говори!..»

—Ты думаешь, слишком рано? – тихо спросил он. – Мы знакомы всего пару недель… Или Япония – слишком далекая и чужая страна для тебя?

Я взяла его ладонь в свою и поцеловала. Прижалась к ней, такой теплой, губами и закрыла глаза.

-Родной мой… — прошептала я. – Я ничего не думаю. Меня ничто не смущает. Господи, — я вскинула на него глаза, — да я ведь сама пристала к тебе!.. Я согласна. Конечно, согласна!.. Но то, что может сказать нам эта ясновидящая, это не испугает тебя? Это не заставит тебя снова исчезнуть? Только что бы не портить мне жизнь! Не испортишь! Вот если ты уйдешь, ты убьешь меня. Сразу!.. Я не мыслю себя без тебя, я как увидела тебя… не знаю, что со мной произошло. Все мое существо потянулось к тебе! Я, как будто, себя потеряла… а потом нашла, но совсем другую. Я поняла, как чужд мне стал Влад Ковальский, как ничтожны и бессмысленны были наши с ним отношения. Ты был прав – он очень красив, обаятелен и обходителен, он мило ухаживал за мной, считая, что покорил меня и я теперь его собственность. Влад из тех мужчин, которые мнят себя неотразимыми, а большинство женщин, да сбережет их господь, поддаются на такую соблазнительную наживку. Все хотят быть счастливыми и гордиться мужчиной, который нравится всем, но принадлежит лишь ей!.. Только Влад оказался с гнильцой. При всем том впечатлении, которое он так старательно создавал, мужчины в нем не так уж и много. Знаешь, когда он узнал, что ради тебя мне сняли номер рядом с твоим, он лишь возмутился этому, но ни слова не сказал Петровичу, который ему друг, к которому ему не страшно было бы обратиться, что бы избавиться от возможного риска того, что я попаду в сети богатого и – а вдруг?! – похотливого японца. А ведь речь шла о его женщине!.. Не хочу сейчас обвинять его, пусть найдет свое счастье. А я свое нашла.

Я взяла свой бокал и тихонько звякнула им о бокал Кенджи.

-Только… страшно мне почему-то.

-Страшно??.. Нигаи, милая, это оттого, что ты почему-то считаешь себя недостойной такого счастья и поэтому боишься, что у тебя его отнимут.

-Не знаю… Эта история с бабушкой и твоим отцом… Они не испугались тех преград, что стояли между ними. Ведь даже будь Такеши обычным японским юношей, хорошим инженером, к которому отец Маруси оказался так приветлив, вряд ли семья Соболевских так легко согласилась бы на брак дочери с иноверцем, иностранцем и так далее! Но Маруся и Такеши все равно, не испугались, они ринулись навстречу друг другу… Господи, Кенджи, я сейчас подумала…

-Что?.. О, прости!

Сотовый Кенджи зазвонил, он ответил на звонок, а я, наконец, взялась поесть.

-Ты что-то начала говорить? – спросил Кенджи, отложив телефон. – Я боюсь, что нам надо бы поскорее закончить завтрак и ехать. Меня ждут на съемках, а без тебя мне там делать нечего.

-Ты преувеличиваешь мое значение!.. А ты не хочешь поменять сценарий в пользу подлинной истории?

-Я думал об этом всю ночь.

-А мне казалось, что всю ночь ты наслаждался мной! – рассмеялась я.

-Это именно то, о чем я говорил, Нигаи… Моя работа так важна для меня, что будет отнимать меня у тебя. Ты… вытерпишь это? Ты сможешь поделить меня с моей работой?

-Я рядом с тобой, я постоянно кручусь на съемках. Я любуюсь тобой!

-Любуешься… Я сейчас подумал, как просто, оказывается, сделать счастливым кого-то, а в данном случае, тебя!.. Тебе ведь стоит только уволиться и превратиться из моего переводчика в просто мою невесту, и тебе уже не придется думать о своих обязанностях. Ты будешь продолжать любоваться мною, — Кенджи улыбнулся нежно и погладил мои волосы, — быть рядом со мной, и будешь счастлива. Ведь так?.. Девочка моя милая! Ты ведь понимаешь сейчас, что я не смеюсь над тобой? Я бесконечно удивлен тебе! Ты, такая гордая, независимая, красивая и вдруг – запросто готова променять все на свете, только что бы быть рядом со мной! Мне никогда не понять женщин, никогда не осознать, за что на меня свалилось такое счастье!

-Счастье, которое разрывает сомнениями твою душу?! – вырвалось у меня.

-Пусть так. Мои сомнения ничто по сравнению с тем, что происходит между нами! Мне сейчас кажется, что нас не случайно свели вместе. Быть может, нам дали шанс продолжить то, что когда-то оборвалось подлостью, завистью… Я ничего не смею утверждать о твоем  деде Вишневе, Нигаи, ведь ничего не доказано, а слова моего отца – лишь слова старого человека, чья жизнь лишилась самого главного. Поверь – Такеши Симосава промучился всю жизнь сознанием своей вины, хотя, я уверен, что ту взрывчатку заложил не он. Он понимал – не будь его в жизни Соболевских, и возможно, семья осталась бы жива. Хотя, он понятия не имел, что с ними сталось. Просто чувствовал, интуитивно. Просто понимал, что в этой стране в те годы по-другому быть не могло… Мы узнаем правду, Нигаи, ты права. Сейчас незнание никого не спасет, но лишь усилит подозрения. Сегодня вечером ты готова поехать со мной к этой твоей бабке?

-Я готова, Кенджи, конечно. Только…

-Что?

-О, нет, только не смотри на меня так! Я не боюсь и меня не одолевают никакие сомнения, но… мы снова можем ее увидеть? В смысле, призрак Маруси.

-Наверное, это возможно… Я не знаю, Нигаи, я даже не уверен, что эта старуха такая уж ясновидящая. Она просто в силу обстоятельств своего детства знает историю семьи Соболевских, а то, что она говорит о том, что Маруся все еще здесь, может сказать любой. Но мы съездим и послушаем, что она скажет.