— Угу.

Сергей выдернул рубашку из-за пояса и старательно вытер ею лицо.

— Скоро смеркаться начнет. Часа через полтора, а то, может, и раньше.

— Знаю. – Сергей закурил. Медленными короткими затяжками потянул сигарету. – Дни нынче короткие, но мы, как настоящие землекопы, работу свою быстро сделали.

— Работа-то еще не сделана. – Сказал Олег. – Нам его закопать еще надо.

— Я что, по-твоему, забыл? – Сергей зло посмотрел на брата. – Сейчас вот покурим.

Олег тоже достал сигарету. Прикурил от дрожащего спичечного пламени. Он только сейчас, стоя в яме, со всей неотвратимой и ранящей ясностью осознал, что остался один на один с братом. Раньше каждый из них жил собственной неказистой жизнью, почти не мешая один другому, и объединяли их только ужины и безразличное слово «семья», которым они назывались, — а теперь вдруг, стремительно и бесповоротно, жизнь у них стала подлинно общей, одной на двоих, и в ней больше никого не было. Но, начатая с похорон, и сама эта жизнь превращалась в траур, ведь им нужно было теперь как-то преодолевать преграду, в прежнее время выросшую между ними, а Олег знал, что эта преграда насколько мелка, настолько и непреодолима, и потому от мысли, что с братом осталось их только двое, он испытывал лишь страх и узническое одиночество.

 Докурив, они вылезли из ямы и пошли в дом. Отец, голый, пухлый и посиневший, лежал на полу. Лицо его с широко раскрытыми, зрящими в никуда глазами, не выглядело умиротворенным. Оно так и застыло, скорчившись, в жуткой маске предсмертного напряжения, будто в последний миг усилием мышц он вдруг возжелал предотвратить удушение, когда петля перетянула шею. Когда Сергей днем вошел в комнату и увидел опрокинутый стул и голого отца, болтающегося в петле, он решил, что тот еще жив, — таким борющимся, таким ужасным в своем желании отдалить момент гибели было выражение отцовского лица. Сергей один прыжком оказался на кухне, схватил нож, вернулся в комнату, перерезал веревку, но тело подхватить не успел. Тяжелым мешком оно грохнулось на пол. Отец был уже мертв. Сергей не стал закрывать ему глаза, он подумал, раз так, пусть всё видит, раз не захотел по-людски, то пусть теперь смотрит, целую вечность пускай смотрит, пусть не будет ему покоя. Он не испытал ни горести, ни сожаления, а только злость, но и она вскоре сменилась обыкновенной его тоской. Выбросив нож, он пошел звать Олега. Но что-то еще, кроме тоски и остервенелой его мужикастости, которая так чуралась слез и жалости, зрело в Сергее, то, что едва не заставило его разрыдаться в рубаху брата,  то, что мучило его, преследовало в бессвязных полупьяных сновидениях со дня материных похорон, нет, еще раньше, с того дня, когда кладбище растеклось по селу костями и прахом; то, что начало овладевать им сейчас, пока он глядел в сиреневую безжизненную даль отцовских глаз, будто тот самый, потаенный внутри него некто, настойчиво рвался наружу.