ЧЕХОВ 127Ф (ИЗ ЦИКЛА «БЕРЕМЕННА ВОЙНОЙ»)

                                                                                                                 ЧЕХОВ 127Ф

Олега стошнило. Он по-кобельи упал на четвереньки, шея его вытянулась, изо рта, выгнутого коромыслом, полилась тягучая рвотина. Сегодняшняя пшенная каша, плохо пережеванная вареная курица, спиртовой осадок и колодезная плесень, — все это, смешавшись в зеленовато-красную массу, лилось из него и растекалось по крыльцу вонючим озерцом. Отхаркивался он натужно, с усердием хлебороба, так, что грудные мышцы его свело судорогой, а когда нутро уже освободилось, то желудок, будто пойманная в силки птица, еще продолжал биться внутри.

Сергей склонился над ним.

— Как ты?

Олег не ответил. Всхрапнул. Поднялся. Размял затекшие руки. Рукавом вытер блевоту с губ.

Сергей сочувствующе смотрел на брата, на его длинное сучковатое тело со странной, будто сдавленной тисками головой, где на простынчато-белом лице над широкими синяками, оставленными бездельной бессонницей, непрерывно метались огромные взбудораженные глаза, словно высматривали вокруг какой-то забытый предмет, но не находили его и оттого сновали еще скорее и беспорядочнее, ни на чем не задерживаясь. Когда Олега корчило, то Сергей был готов убить его, он хотел подойти сзади, нагнуться, ухватить его за длинные грязные космы и окунуть в изрыганное озерце, — такой бессмысленной и постыдной казалась Сергею слабость брата. «Корячится, как девка. – Со злостью думал он. – Еще мужик называется!» Но когда Олег немного пришел в себя и, шумно дыша, встал, облокотившись о косяк двери, Сергей едва сдержался, чтобы не обнять это родное нелепое тело, не уткнуться носом в худое плечо и не заканючить, выпрашивая добрых слов, каких никто никогда не говорил в их доме. Однако сама мысль об этом была настолько отвратительной, чужеродной и невнятной для всего его существа, что Сергей машинально перекрестился, — так бабка учила его отгонять от себя нечисть. Жестокосердным Сергей не был: он жалел болеющую скотину, жалел одиноких голодных старух, гниющих на своих завалинках, жалел мать, опухшую от возни в огороде и от отцовских побоев, мать, которую он никогда не видел плачущей; жалел деревья, когда их рубили на дрова, и они плакали древесными своими слезами; но жалел молча и отстраненно, как будто жалел не он сам, а кто-то, глубокий и неразгаданный, внутри него. И хотя ему ясны были слова священника о любви и милосердии, он никогда не отпускал на волю потайного себя, никогда не распахивался шалавистым всеприимством, считая преступной и даже греховной эту слюнявую мглу утешений. Оттого он не проявлял и не принимал жалость.