За домом лежало пятнадцать кровных соток их земли, окруженные живой изгородью плодовых деревьев, которые сейчас, по зиме, казались редким частоколом, а густо сплетенные между собой их ветви – беспорядочно намотанной на частокольные головы колючей проволокой. Земля же, что еще недавно цвела и дышала, нынче, подернутая первым инеем, походила на пустырь, от души пересыпанный крупнозернистой солью. Олег чувствовал: тайным и древним недобром веет от этой земли.
«Кладбище. – Подумал он. – Оно и есть».
И одинокий, неровный, неумело и наспех выробленный крест, возвышавшийся над ледяным холмиком неподалеку от зачахших, не рожавших больше вишен, был, как ни странно, самым родным и ясным среди мертвенности двора.
Здесь была похоронена их мать, Арина Викторовна. Грубую, изостренную засечками табличку с ее именем, выжженным на дереве, чтоб дожди не размыли отходчивую память, Олег сам ладил к кресту, прибивая дерево к дереву тяжелым гвоздем. Не по-сыновьему, а как-то по-монашьему, по-книжному любя ее, хоронил он мать, укладывал в землю тяжелое окоченевшее её тело; ноги её в почерневших венах; руки ее, длинные, цепкие и жестокие; её высохшую грудь, выкормившую сыновей; чрево её, породившее их; ее круглую косынчатую голову, — любовно укладывал он в сырую яму. Теперь в неведомой и таинственной глубине потчевала она других сынов неласковым своим словом. Тогда даже отец был трезв, скорбел правдиво и тяжко. Только Сергей ухмылялся в тот день краями плотно сжатых губ, словно сбросил давнюю непомерную ношу.