Теперь все  хоронили  у себя во дворах. После того, как старое кладбище однажды размыло хлынувшими из-под земли чудовищной силы ручьями, никто так и не предпринял попытки разбить в новом месте другой погост. Все, не сговариваясь, хоронили вновь умерших каждый на своем участке земли. Сами строгали, сколачивали гробы, мастерили кресты и убогие подобия могильных памятников.

Сгорбленный зачахший отец Илларион, местный поп, настолько древний, что его уже считали за тень, а не за человека, одно время бродил по поселку, читал дрожащим голосом проповеди про колодцы, отравленные трупным соком; про птичий помёт в святой воде; про грядущего Дьявола и великую жажду. Но его никто не слушал. Лишь когда умирал кто-то, звали священника к себе в дом, чтобы он сделал своё дело – отпел мертвеца. Расплачивались водкой, пирогами, вареньем, салом, кто чем был богат. А бывало, что и вовсе не звали, народ в поселке был советской закваски, далекий от церкви и её обрядов. Если кто и верил в Бога, то, скорее, по наследственному наитию, доставшемуся от дедов и бабок, чем по личному разумению или глубокому духовному опыту. Считали, что покойник сам дойдет до небесной лестницы. Или останется навсегда в земле.

Олег подошел к вишням, погладил их шершавую безжизненную кожу, погладил разбухший и растрескавшийся от сырости крест; потом наклонился и стал расчищать землю рядом с материнской могилой. Отбросил в сторону старые залежалые ветки, руками сгреб оставшиеся с осени листья.