Ему было года четыре, когда выдался неурожай, и сотенные очереди выстраивались в магазин за мукой. Выстояв долгие часы в этой очереди, пахнущей навозом и водкой, мать тащила домой две громадные сумки, доверху наполненные драгоценным порошком, а он, босиком скача вокруг нее, наткнулся на старый гвоздь и глубоко распорол себе пятку. Кровь брызнула черным густым фонтаном, и он, вопя от нестерпимой боли, повалился на землю. Мать остановилась лишь на минуту, обернулась и вылила на него всю свою мутную женскую злобу, отхлестала его полурыдальным матом, как будто он специально, назло ей, покалечил ногу, чтобы из детской шалости создать ей препятствие. Выговорив все, она пошла дальше, волоча съестную тяжесть. Лишь когда слез у него уже не осталось, и кровь перестала хлестать, он, осилив себя, доковылял домой. С тех пор он все сносил, скрипя зубами, и ни от кого не ждал к себе ни состраданья, ни влажной показушной нежности. Со временем он даже научился гордиться этим своим качеством. Олег нещадно попрекал его за это, как и за многое другое, но упреки Олега, который весь являл собой почти монашескую беззащитность и обращенность к забытому нечто, для Сергея были пустыми и вздорными, и он использовал любой повод, чтобы высмеять брата. Между ними за все годы пролегла не то что бы вражда, а туманное и ядовитое непонимание. К тому же Сергей, будучи на три года младше Олега, считал себя, тем не менее, старшим: кулак у него был тяжелее, девок в силосной яме, на ложе из мягкой жирной зелени, переебал он больше; работал так, словно копил себе на последний день жизни, да и пил он с размахом, почти ведрами, с глухой и дикой кацапской печалью, с нескончаемыми мертвящими песнями, с буйным и беспричинным насилием. Олег, зная, как старшится перед ним его брат, никаким образом не проявлял своего к этому отношения, и не потому, что готов был принять притязания Сергея, а потому, что они ему были глубоко безразличны. Потому-то Олег так непроницаемо сносил и его поучения и грубую заботу.