Пока он ходит, нервничая и написывая какие-то эсемески, я просто сажусь спиной к стене, скучающе отмечая время — 22.45.
Мальчик вдруг останавливается и пронзает меня немигающим взглядом — как у дикого кота.

— У тебя вообще нет никаких планов? Ты как будто помирать собралась!

Он будто меня в чём-то обвиняет. Меня дёргает и чуть-чуть колет внутри (как крапива) это дурацкое «ты». Для детей его возраста я Наталья Алексеевна. Учительница математики, точной науки, в будущем злобная мотемотичка, а пока лишь испуганная практикантка. Но все же!

— А чего мне — снимать штаны и бегать, тратя драгоценный кислород? — я немного ощетиниваюсь и потому звучу слегка обиженно, глядя на него исподлобья.
А больше мне нечего сказать — я действительно безвольно прислонилась плечами и затылком к стене. И плевать мне, что пальто может испачкаться.
Я хочу просто закрыть глаза.

— Ну тогда да, ляжь и помирай! — презрительно фыркает он, дергая уголком рта в усмешке. Я оскорбленно отворачиваю лицо.
Он садится напротив и начинает тыкать что-то в телефоне. Мне свой даже доставать не хочется. Будто во мне выжженное поле. Абсолютно никаких эмоций. Я тихо улыбаюсь флегматичной улыбкой, скосив глаза на пол.
И именно на этой улыбке он поднимает мрачный взгляд. Смотрит на меня исподлобья, будто волк изучает нечто из другой стаи.

Я почти краснею, потому что мельком замечаю, что он симпатичный. Что у него острые черты лица, хаотичные волосы, и весь он как оголённый нерв — хаотичный и, кажется, через секунду взорвётся. За такими мне интереснее смотреть издалека. Такие мне нравились в мои шестнадцать. В мои почти двадцать мне нравится представлять себя с ними гораздо более опытной, спокойной, и, естественно, очень соблазнительной.
Это чувствуется как нечто сюрное, потому что я начинаю нервничать.