***

   Дверь в таверну открылась и на пороге появилось чудище, в котором едва можно было узнать человека, и уж точно ни в кой-то мере монаха. Не протрезвевший до конца, он стоял в проходе держась за дверной проем и слегка пошатывался. Мятая, измазанная конским пометом сутана едва прикрывала его срам и бледные колесообразные ноги. Один рукав был оторван и заткнут за пояс. На взъерошенной голове висела копна затхлого сена пополам с коровьем навозом. И на конец лицо его увенчивал сплошной фиолетовый бланш, напрочь закрывающий оба глаза. Подарок одного парнокопытного животного, которого вчера хотел подоить пьяный кейстуг. Ну не как он не мог взять в толк, что корова, которую он пытался дергать за титьки, оказалась двухгодовалым матерым быком, лягнувшим его задними копытами в морду так, что монах отлетел на добрые двадцать шагов, пробив головой заднюю стенку коровника.
 Стоя на пороге, он поначалу издавал лишь не членораздельные звуки, а то и вовсе мычал силясь что-то сказать, но не в силах выговорить ни одного понятного слова.
 Лишь только знакомый голос брата, окликнувшего его, более-менее привел его в чувства, и он мало-помалу начал понятно изъясняться.
 — Брат Жоф! Ты где брат Жоф? — завопил испуганно Гут. — Помоги мне! Эти нелюди лишили меня глазей! Я ничего не вижу! О белый свет, как я теперь без тебя?!
 — Успокойся ты, бестолочь! — сказал Жоф. — Как? Присмирел?! То-то же. Глазей он лишился. Лучше бы ты башку потерял, чем, в который раз, замарал честь всего Пантихара!
 — Брат! Не стыди калеку! Вишь, как меня изуродовали, кажись вон и мозги протекли! Чую теперь дураком стану!
 — Да мне кажется мозги ты и вовсе пропил! Иди прочь от сель горемыка, я тебя  потом поспрошаю!
 Уилфод смеялся, как ребенок, вид этого монаха был столь безобразен и одновременно смешон, что от задорного веселья никто из присутствующих не удержался.
 Это, пожалуй, был единственный короткий миг радостного смеха за последнее время.