-В тот день… Отец говорил, что с самого утра он ощущал странное, ничем  не оправданное беспокойство. Он даже зашел с утра пораньше к Соболевским, что бы убедиться, что с Марусей все в порядке. А она помогала Пелагее накрывать к завтраку на стол, была весела и так хороша, что мой отец не удержался, что бы тайком не обнять ее и не поцеловать. И она так чувственно, так нежно целовала его… До конца жизни  мой отец не мог забыть этого ее поцелуя! Последнего поцелуя перед вскоре начавшимся кошмаром, последнего в их жизни… Его пригласили к завтраку, Соболевский говорил только о новом самолете, который в тот день должны были испытывать. Он был так возбужден, так взволнован и так рассчитывал на успех, что его подъем перешел всем домашним. Они улыбались, болтали обо всем, радовались солнечному утру и вкусным блинам. И только моему отцу кусок в горло не лез. Беспокойство не оставляло и он ничего не мог с этим поделать. Соболевский настоял, что бы мой отец ехал с ним на машине, и они вместе вышли на крыльцо. И вот там к Такеши Симосаве подошла Маруся, взяла за руку и спросила, в чем дело, почему на нем  лица нет. Она смотрела на него своими прозрачными серыми глазами и в них было столько чистого искреннего чувства, столько ничего не подозревавшей любви к нему, что сердце моего отца сжалось, и все, чего ему хотелось в тот момент, это сгрести  ее в охапку и увезти так далеко, как это было только возможно и даже невозможно… Но это были только эмоции, Нигаи. Деваться им было бы все равно некуда. Ни в Японии, ни, тем более, здесь, где с такой внешностью точно везде заметили бы… И Такеши уехал на завод вместе с Соболевским, лишь поцеловав руку Маруси и шепнув, что любит ее. А любил больше всего на свете! – вздохнул Кенджи. – Поверь, Нигаи! Можно говорить все, что угодно, о трусости, о предательстве, но я видел его глаза, Нигаи, и любовь к ней, к твоей бабушке, лилась таким потоком из них, что сердце щемило нещадно! И только встретив тебя, я понял, ЧТО это было для него… Я уехал сегодня в аэропорт и почти не ощущал себя. Точно, робот, движущийся манекен, я думал о работе, о тех делах, что сорвали меня отсюда и чувствовал, что остановись я, перестань думать о деле, и я разверну машину и вернусь к тебе, не в силах существовать без твоих рук, ласкающих меня, без губ твоих, открывших мне только сейчас, когда мне уже за пятьдесят, что значит истинная, невыносимая сладость поцелуя. Разве же я мог бы после этого захотеть другую женщину?! Я тону в тебе, я утопаю в наслаждении  и нежности твоей, Нигаи! И мой отец говорил мне то же самое. Дурак несчастный, я думал, что такие слова, такие чувства – это от тоски, от несбывшейся мечты о счастье. Да, он очень хорошо относился к моей матери, уважал и берег ее хотя бы в благодарность за меня, за то, что родила так поздно, не побоялась. Ему ведь было сорок семь, а маме – сорок, когда я родился… Но никогда я не видел его глаз такими, какими они становились при воспоминании о Марусе Соболевской! Криком кричало сердце его в тот момент, когда пришлось покинуть ее практически без надежды на встречу, на будущее. И крик этот застрял в его сердце вместе с болью, которую даже время не успокоило…